Царский гнев - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 5

Этот гость, сумрачный и серьезный, был не кто иной, как князь Дмитрий Иванович Овчина-Оболенский.

Невесело было что-то на сердце князя. Не елось, не пилось ему на царском пиру. Предчувствие чего-то недоброго, что должно было неминуемо случиться, терзало душу князя. А тут еще уселся против него его злейший враг Федор Басманов и не спускал с него насмешливо-злобных глаз.

— Что не отведаешь моего хлеба-соли, Митя? Что не прихлебнешь вина заморскаго? Аль не по вкусу моя трапеза тебе пришлась? — внезапно услышал Дмитрий Иванович голос царя и, подняв голову, увидел подергивающееся от затаенного гнева, побледневшее лицо царя.

— Неможется мне что-то, государь, — произнес князь Дмитрий, и опять сердце его кольнуло недобрым предчувствием.

— От недуга у меня лекарства сколько хошь! — недобрым смехом рассмеялся царь. — Эй, Федя, — кликнул он своего любимца, — налей князю чашу зелена вина, да пополнее, слышь… А ты, князь, не побрезгуй на моем царском угощенье, духом осуши, чашу за здравие мое!

Князь Овчина-Оболенский низко поклонился царю. От такого угощения нельзя было отказываться ни под каким видом. За здоровье царя должен был пить каждый, и потому он принял твердой рукой поданную ему Басмановым огромную чашу, полную вина, и стал пить искрящуюся в граненом сердоликовом сосуде влагу.

Царь впился глазами в князя и с насмешливою улыбкою следил за каждым глотком.

Сидевшие за столом бояре и опричники тоже не спускали глаз с князя, догадываясь, что неспроста царь так угощает своего гостя.

Но внимательнее всех был Федор Басманов: в его злом взгляде так и видна была плохо скрывавшаяся радость. «Ага, — говорил этот взгляд, — подожди, обида, которую ты мне нанес, не пройдет тебе даром!»

Князь между тем продолжал осушать чашу с вином. Раз-два останавливался, чтобы вздохнуть, и опять прикладывал губы к краям сосуда.

Но вот уже полчаши выпито. Еще немного, и воля царя будет исполнена. Как вдруг что-то ударило в голову князю, не привычному к вину… Зазвенело в голове, закружило в глазах, зашумело в ушах… Покачнулся князь и тяжело опустился на лавку.

— Уволь, государь, не могу более ни глотка выпить, ни капли, — произнес он упавшим голосом и глаза его с мольбою обратились к государю.

— Ой, и слаб же ты, видать, Митя! — хрипло рассмеялся царь, — не побоялся обидеть нас, твоего государя, до полчаши не допил… Видно, не по душе пришлось угощенье мое… Ну да будь по-твоему, княже. Не пей этого вина, выпей другого. Спустись в погреб с холопьями моими и выбери там какого хочешь питья заморского, какое по вкусу придется… Выпей его в моем погребе за наше царево здоровье и к нам сюда воротись!

Царь говорил взволнованным, зловещим голосом, его лицо дергалось и бледнело все больше и больше… Он переглянулся странным, значительным взором с Басмановым и криво усмехнулся побледневшими губами, потом махнул рукой. В эту же минуту два холопа, стоявшие у дверей, подошли к князю Дмитрию и, приподняв под руки ослабевшего князя, повели его из пирной палаты в сени.

В это время Басманов быстро подошел к царскому столу, низко поклонился и что-то тихо спросил. Царь только кивнул головой в ответ и еще раз кинул злобный взгляд на князя. Басманов опять отвесил низкий поклон, побежал вслед за холопами и шепотом передал приказание от царского имени.

— Поняли? — спросил он их в заключение.

— Как не понять! Вестимо, поняли! — ответили оба в один голос.

В сенях, прилегавших к широкой палате, шла лесенка в подполье, в царские погреба; по ней спустился князь Дмитрий, за ним спустились и два сопровождавших его холопа. Лишь только все трое они вошли в погреб, один из холопов сунул руку за пазуху, вытащил пук веревок, и, прежде чем князь Дмитрий успел сказать слово, крикнуть, позвать на помощь, толстая веревка, связанная петлей, упала на его шею.

А наверху, в палате, в это время шло по-прежнему шумное пирование, и гостеприимный хозяин-царь угощал своих гостей…

VII

Встало, поднялось и снова зашло красное солнышко, наступила темная, душная июльская ночь, а князь Овчина-Оболенский все не возвращался в свои хоромы. Княгинюшка Дарья совсем извелась, ожидая мужа. О сне и думать было нечего. Какой уж тут сон, когда неизвестно, что случилось с супругом любимым, неизвестно, какая беда неминучая постигла его!

Молодая женщина то металась по горницам, как белка в колесе, то падала на пол перед киотом с образами и горячо молила угодников спасти, оградить ее мужа от всякого зла.

А ночь все подкрадывалась, все надвигалась над княжескою усадьбою… Взошла луна на небо… Заглянула в горницу и осветила робко приютившуюся у окна фигурку.

— Княгинюшка, родненькая, — прозвучал детский голосок из угла горницы, — не убивайся, не плачь… Уж лучше отпусти меня в царскую слободу… Я съезжу туда да узнаю от людей толком, что с князенькой нашим стряслось…

— Что ты, Ваня, что ты, милый! Нешто дело ты задумал, глупенький! — взволновалась княгиня. — Да тебе ли, такому малышу, одному в слободу ехать!..

— Я не малыш, княгинюшка, Сам князь мне тебя защищать поручил, так нешто могу я сложа руки сидеть да кручину твою видеть! — проговорил мальчик и глазенки его ярко блеснули отважным огнем.

Но княгиня только рукою махнула и снова распростерлась перед иконами, стала горячо молиться.

А Ванюша уже выскользнул из горницы так же незаметно, как и проскользнул в нее и, миновав темные сени, вышел на крыльцо. Луна сияла с темного неба и освещала двор князей Оболенских со всеми службами и пристройками. В эту ночь было ясно и светло, как днем. Быстрая мысль промелькнула в голове Вани.

«Что ежели взять с конюшни Ветра, любимого княжьего коня, и съездить в слободу, разведать все о князе, успокоить княгинюшку?..» Чего лучше! Никто и не заметит, пожалуй, его, Ванюшиной, отлучки. Вот славно-то придумал он!

И, разом решившись на задуманный поступок, Ванюша с сильно забившимся сердцем проскользнул к конюшне, находившейся в дальнем углу двора, не без труда отодвинул тяжелый запор с дверей ее и вывел оттуда Ветра, редкостно красивого вороного коня князя Дмитрия. Живо оседлал его мальчик взнуздал тут же у дверей конюшни и тихо повел к воротам. Проведя через них лошадь, снова прикрыл поплотнее. Потом вскочил в седло и, дав шпоры коню, помчался по пыльной дороге.

VIII

До Александровской слободы был не один десяток верст. Но добрый конь мчал Ваню так быстро, что мальчик, весь погруженный в свои невеселые мысли, едва заметил длинный путь.

Начинал брезжить слабый утренний рассвет, когда взмыленный конь вместе с маленьким всадником очутились у заставы Александровской слободы, похожей на неприступную крепость, обнесенную высокими стенами, под которыми проходил глубокий ров, до краев наполненный водой.

Стражник, находившийся у слободской заставы, грубым голосом остановил мальчика, спрашивая, куда и к кому он едет.

Ванюша положительно не знал, что ему отвечать. Сбивчиво и бестолково, звенящим от волнения голосом он стал умолять пропустить его к царскому дворцу, где находился его хозяин, уехавший из дому еще два дня назад.

— А кто твой хозяин будет? — тем же грубым голосом спросил мальчика стражник.

— Князь Овчина-Оболенский! — отвечал Ваня, с любовью и нежностью произнося имя своего благодетеля.

— Ну, паренек, — рассмеялся хриплым голосом стражник, — опоздал ты малость. Не найти тебе князя. Далече он. Еще намедни твой князь в царских погребах так зелена вина опился, что душу Богу отдал в тот же час.