Луд-Туманный - Миррлиз Хоуп - Страница 33

Побеги, сродни виноградным, усыпанные яркими, опасными и порочными ягодами, обвивались вокруг маятника и цепи, на которой висели две свинцовые гири; а на дне ящика лежала тыква невиданного цвета, выдолбленная и наполненная чем-то похожим на малиновый виноград, рыжевато-коричневый инжир, изумрудно-зеленую малину и прочие фрукты, еще более странные, самого невероятного цвета и формы, не присущие ни одному из видов, известных в Доримаре.

Вздох ужаса и удивления вырвался у собравшихся. А из часов или из дымохода – а может, из плюща, заглядывавшего в окно? – откуда-то совсем близко раздалось насмешливое «Хо-хо-хох!»

Конечно же, не прошло и нескольких часов, как весь Луд-Туманный смеялся над провалом такой эмоциональной речи мэра в сенате.

А вечером толпа сожгла на костре его чучело, и среди тех, кто танцевал вокруг костра, были Шлендра Бесс и матушка Тиббс. Понимала ли матушка Тиббс, что происходит, или нет, сказать было трудно. Был повод потанцевать, а ей этого было вполне достаточно.

Стало также известно, что конная полиция во главе со своим капитаном хоть и не принимала участия в этих событиях, но находилась рядом и взирала на все со снисходительной улыбкой.

Из уважаемых граждан в этой несимпатичной толпе зрителей был также Эбенизер Прим, часовщик. Однако он не позволил своим дочерям присутствовать при этом зрелище, и они сидели дома, не снимая с огня ужин для отца и его подмастерья в черном парике.

Но Эбенизер вернулся один, а Рози и Салат слишком боялись отца, чтобы задавать ему какие-либо вопросы. Вечер тянулся бесконечно: Эбенизер читал «Похождения доброго мэра в Луде-Туманном» (дидактическую и невыразимо скучную поэму времен ранних лет Республики) и время от времени бросал поверх очков суровые взгляды на дочерей, которые шептались, склонившись над работой, – они плели кружева, – и часто поглядывали на дверь.

Девушки поднялись к себе в спальню, так и не дождавшись подмастерья. Оставшись вдвоем, они признались друг другу, что провели самый скучный вечер с тех пор, как ранней весной он появился у них в доме. Было просто удивительно, какая невероятная веселость скрывалась за чопорной внешностью этого молодого человека.

Достаточно было понаблюдать за уморительными гримасами, которые он корчил за спиной их папочки, чтобы оживить вечер, проведенный в обществе этого достойного джентльмена! А как их веселило, когда он вдруг пронзительно выкрикивал «Хо-хо-хох!» и на самой высокой ноте ханжеское выражение на его лице мгновенно исчезало. Кроме того, запас загадок и смешных песенок, казалось, был у него неистощимым, а когда речь шла о всевозможных розыгрышах, изобретательность подмастерья не знала предела.

Сестры с раннего детства жаждали иметь обезьянку или попугая какаду, которых привозили матросы, однако отец всегда решительно отказывался. Но этот подмастерье был в десять раз забавнее любой обезьянки или какаду!

На следующее утро, когда помощник отца не пришел за своей традиционной булочкой и стаканом тонизирующего напитка домашнего приготовления, девушки заглянули к нему в комнату и обнаружили, что постель не тронута, а на полу валяется аккуратный черный парик. Юноша так и не пришел за ним. А когда они робко спросили отца, что случилось с подмастерьем, тот сурово запретил им даже упоминать когда-либо его имя и прибавил, многозначительно покачивая головой:

– Я давно подозревал, что он был не тем, за кого себя выдавал. – Огорченно вздохнув, он пробормотал: – Но никогда еще у меня не было подмастерья с такими изумительно искусными руками.

Что касается мастера Натаниэля, то пока его чучело сжигали на рыночной площади, он удобно расположился у себя в курительной и погрузился в чтение объемистого тома.

Он вдруг вспомнил, что каким-то образом дело вдовы Бормоти ассоциировалось у него с шуткой мастера Амброзия о том, может ли у покойников идти кровь. И он стал перечитывать материалы судебного процесса – на этот раз очень внимательно.

По мере чтения его душевное состояние постепенно менялось, как меняются цвета ландшафта с движением солнца. Но если этот ландшафт прорезает белая дорога, то она все так же мерцает белым, даже когда Солнце сменяет Луна. И прямая белая дорога все так же мерцала белым в душевном ландшафте мастера Натаниэля.

Глава 16

Суд над вдовой Бормоти

На следующий день, со всем приличествующим случаю маскарадом, к которому Закон относится столь педантично, мастера Натаниэля объявили мертвым. У него забрали официальные мантии, соответствующие его чину, и отдали их мастеру Полидору Виджилу, новому мэру. Самого же мастера Натаниэля завернули в саван, положили на похоронные носилки, и четыре сенатора понесли его домой, а толпа стояла по обе стороны улицы и приветствовала издевательские похороны свистом и торжествующими воплями.

Но по окончании церемонии, когда мастер Амброзий, кипя от возмущения из-за такого надругательства, пришел с визитом к своему другу, его встретил очень жизнерадостный «труп», который вместо приветствия похлопал его по спине и воскликнул:

– Не говори мне о смерти, Брози! Я тут обнаружил кое-что, тебя это заинтересует.

И он вручил ему открытый том in folio.[7]

– Что это? – спросил ошарашенный мастер Амброзий.

В ответе мастера Натаниэля чувствовалась некоторая торжественность:

– Это – Закон, Амброзий, гомеопатическое противоядие от иллюзии, изобретенное нашими предками. Садись и сию же минуту прочти это дело.

Мастер Амброзий хорошо знал, что разговаривать о чем-нибудь с Натом, когда голова его была забита другим, совершенно бесполезно. Кроме того, у него разыгралось любопытство, так как он начинал понимать, что за неожиданными причудами Ната иногда скрывалась острая интуиция. Поэтому, проворчав, как обычно, что у него нет времени на всякую чепуху, он уселся и стал читать том в том месте, где его открыл мастер Натаниэль, а именно – протокол суда над вдовой Бормоти за убийство мужа.

Истцом, как мы уже знаем, был батрак по имени Копайри Карп, служивший у покойного фермера. Он говорил, что ответчица уволила его внезапно и сразу же после сбора урожая, когда найти другую работу было нелегко.

Ему никак не объяснили причину увольнения, поэтому Копайри пошел к самому фермеру – по его словам, доброму и справедливому хозяину, – просить, чтобы его оставили. Фермер фактически признался, что для его увольнения не было никаких причин, кроме той, что его невзлюбила хозяйка. «Женщины – странные существа, Копайри, – сказал он с неловкой улыбкой. – И лучше не противоречить им. Тяжко придется тому, в кого они решили запустить коготок. Поэтому для всех будет лучше, если ты от нас уйдешь, Копайри».

Он дал ему пригоршню флоринов сверх жалованья и разрешил взять себе мешок чечевицы из амбара, но осторожно, чтобы об этом не узнала хозяйка.

Так вот, у Копайри было серьезное подозрение относительно того, почему ответчица хотела от него избавиться. Хотя хозяйка была почти девочкой – будучи второй женой фермера, она больше походила на старшую сестру его дочери, чем на мачеху, – она пользовалась репутацией женщины степенной и рассудительной, как если бы ей было лет сорок. Но Копайри знал еще кое-что. Он узнал, что у нее был любовник. Однажды вечером он застал ее в саду, лежащей в объятиях молодого иностранца по имени Кристофер Следопыт, травника, появившегося в этих краях незадолго до Великой засухи.

«Вот с тех пор она меня и невзлюбила, – говорил Копайри, – и все, что бы я ни делал, было плохо. И думаю, она не имела ни минуты покоя, пока от меня не избавилась. Она, к сожалению, не знала, что я совсем не болтун и не собирался осуждать молодую кровь – жену, которая была почти вдвое младше своего мужа».

Итак, его с женой и детьми пустили по миру.

Первую ночь они провели в поле, и, разведя костер, Копайри заглянул в мешок, взятый с позволения фермера в амбаре, чтобы жена могла сварить на ужин чечевичный суп. Но что это? Вместо чечевицы в мешке были фрукты – те самые, которые Копайри Карп, будучи сельским жителем западных областей, родившимся и выросшим неподалеку от Эльфских Пределов, узнал с первого взгляда. Это был сорт, к которому он ни за что не прикоснулся бы сам и никогда не позволил бы сделать этого жене и детям… Словом, в мешке находились волшебные фрукты. Они закопали его в поле, так как Копайри говорил, что «хотя эта штука – отрава для людей, но для посевов, говорят, это отличное удобрение».