Хрустальный лес - Черноголовина Галина Васильевна - Страница 6

В тихой воде отражалось голубое небо, зелёные сопки. А позади лодки разбегались от винта волны, раскачивая высокую траву и кусты тальника, росшие из воды у берега.

Моторка причалила. Дядя Семён и Гриша вышли на берег. Трудно было представить себе, что на этом пологом склоне, залитом солнцем, не так давно стояли великаны деревья. От прежней тайги остались только кусты лещины, рябинолистника; попадалась аралия, жимолость. Как прежде, приходилось то и дело отводить рукой лианы винограда, лимонника, актинидии. Воздух был напоён густым запахом трав, разомлевших на солнце.

Дядя Семён остановился возле колышка:

— Здесь начало! Смотри, Гриша…

Под кустом аралии, пышно и надменно раскинувшей свои широкие гладкие листья, рос малютка кедр. Сейчас он был ещё слаб и беззащитен, но иглы хвои на его веточках были такие же длинные, как у взрослых кедров, и храбро топорщились в разные стороны, словно антенны у спутника, который Гриша видел на картинке.

— Дядя Семён, а может быть, аралия ему мешает?

— Нет, Гриша, маленькому кедру на первых порах тень необходима. Вот подожди, наберёт он силу, тогда ему ничего не страшно будет. А траву лишнюю придётся выкосить и землю подрыхлить. Завтра на катере сюда всей бригадой приедем.

— Дядя Семён, можно и мне с ребятами?

— Конечно.

Они долго бродили по участку. Гриша бережно трогал лапки маленьких деревцев, а в мечтах уже видел над собой вершины новых кедров, ещё могучей, ещё прекрасней прежних.

Хрустальный лес

Пекла бабушка оладьи. Сняла последние со сковородки, глядь — а на дне миски ещё маленько теста осталось; соскребла его бабушка ложкой да шлёп на середину сковородки — не пропадать же добру. И получился оладушек, маленький, кругленький, с двумя дырочками, будто чей носик торчит, того и гляди, зашмыгает. Только носик, а больше ничего…

— А если вот эдак? — улыбнулась бабушка и разложила на тарелке вокруг оладушка два лесных коричневых орешка, пару лепестков шиповника да ягодку клюквинку.

— Ты чего это, старая, забавляешься? — удивился дед.

— Да вот мечтаю: была бы у нас внучка эдакая: глазки, как орешки, щёчки, как цветочки, а ротик, как клюквинка.

Не успел дед засмеяться над бабушкой, глядь — а тарелка-то пустая… И стоит в дверях девочка: глазёнки карие, как лесные орешки спелые; щёчки — ни дать ни взять, цветы шиповника и рот точно клюквинка. Шмыгнула девочка маленьким носиком, а потом как запрыгает!.. И назвали девочку Катя-попрыгунья…

Эту историю Кате Жданкиной её бабушка поведала, Катя подружкам рассказала, а подружки смеются и говорят, что это сказка.

Может, и сказка, только почему же тогда, если пойдёт Катя в лесок, что за селом, орехи собирать, все орешки так и просятся к ней в руки, так и выглядывают из-под резных листочков. У подружек ещё только уголки мешочков набьются, а Катин мешочек завязывать пора…

А попросится Катенька с бабушкой за клюквой, так берестяные корзиночки — чумашки — у неё мигом до краёв полнятся, будто ягоды сами к Кате в чумашку прыгают.

— Эдак, эдак, — смеётся бабушка. — Родню чуют…

И букеты с лугов Катя приносит домой всегда такие красивые, такие душистые, что пчёлы со всего села слетаются, вьются над цветами, а Катю не трогают.

Нынче Катя в школу пошла, некогда ей стало по лугам да по лесочкам бегать. Учительница ей понравилась. Молодая, весёлая. Антониной Ивановной зовут. Платье на учительнице всё в цветах, как луг в июне. Засмотрелась Катя на цветы и даже не поняла, что ей пора садиться, ведь все ребята уже сели. Антонина Ивановна взяла Катю легонько за руку и сказала:

— Будешь вот за этой партой сидеть.

За партой уже сидел один мальчик. Волосы у него были белые, кудрявые, а лицо и руки загорелые-загорелые. Уж на что Катя всё лето на солнышке была, и то не такая смуглая. Улыбнулась она мальчику, а тот даже и не смотрит на неё, сложил руки на парте и глаз с учительницы не сводит: куда Антонина Ивановна, туда и он глазами. «Наверно, ему тоже платье нравится», — подумала Катя. Сидела, сидела, потом толкнула мальчика в бок и сказала:

— А я тебя знаю. Твоя мама в больнице работает. Она мне зуб молочный вытащила, а у меня уже новый вырос. Вот посмотри.

Но мальчик даже не обернулся.

— Ты глухой, что ли? Как тебя зовут? — не унималась Катя.

Мальчик поднял руку:

— Антонина Ивановна, она мне мешает…

— Я ему не мешаю, — растерялась Катя. — Я только не знаю, как его зовут…

— Его зовут Эдик, — улыбнулась Антонина Ивановна. — Вы будете дружить, правда?

— Обязательно будем, — пообещала Катя.

— Ты невоспитанная, — сказал Эдик, когда прозвенел звонок. — Разве можно разговаривать на уроке? Больше никогда так не делай. Поняла?

— Поняла, — сказала Катя. — А где ты так загорел?

— Мы на Чёрное море ездили. Я, папа и мама.

— На Чёрное… Там все так чернеют, да? Там вода такая?

— Вот глупая! Чернеют не от воды, а от солнца. А вода там морская, прозрачная.

Когда стали писать палочки, оказалось, что у Кати палочки, как деревья в лесу, — и туда и сюда клонятся.

Зато у Эдика палочки получились, как забор у сельского парка: все прямые, все одинаковые.

— Почему у тебя такие палочки красивые? — спросила Катя на перемене.

— А потому, — сказал Эдик, — что меня мама научила. Я ещё зимой палочки и крючки писал. И потом, когда с Чёрного моря приехали, опять писал. А ты что делала?

— А я орехи собирала, за голубицей ходила… С папой на оморочке рыбачить ездила…

— Ну вот… Что с тебя спрашивать!

Вскоре Катя научилась писать палочки и крючки не хуже Эдика, но он почему-то этого не заметил, хотя Кате очень хотелось, чтобы заметил. А хвастаться она не любила.

Как по-вашему, это хорошо или плохо, если обо всём, обо всём учительнице говорить?

Конечно, скрывать, когда в классе кто-нибудь набедокурит, никому не простительно, ну, а если по каждому пустяку руку поднимать, тогда что?

В классе то и дело слышен голос Эдика:

— Антонина Ивановна, а Владик на переменке на черёмуху лазил!

— Антонина Ивановна, а у Серёжи Наумова одно ухо грязное…

Скажет он так, и у Антонины Ивановны словно тучка на лицо набежит. И в классе сразу пасмурней становится.

А Эдик сядет на место, сложит руки на парте и опять не шелохнётся. Катю, хоть это и нехорошо, так и подмывает поддразнить Эдика. Вот Антонина Ивановна говорит:

— Ребята, закончите эту строчку и больше не пишите.

Все ребята дописывают строчку и кладут ручки. Катя, искоса поглядывая на Эдика, прикрывает свою тетрадь промокашкой и делает вид, что хочет писать ещё одну строчку. Эдик поспешно поднимает руку. Он даже привстал с места и не замечает, что Катина ручка уже лежит на парте.

— Антонина Ивановна, а Жданкина ещё одну строчку пишет…

— Вот и нет! — торжествует Катя. — Всё он выдумывает. Посмотрите сами, Антонина Ивановна…

Лесные орешки лукаво поблёскивают, а клюквинка в брусничку превратилась: Катя крепко-крепко сжала губы, чтобы не засмеяться. Эдик растерянно моргает и заглядывает в Катину тетрадь… Там и вправду нет лишней строчки.

А через несколько дней Катя что-нибудь новое придумает. Возьмёт, например, бумажку от конфеты и начинает ею потихоньку шелестеть. А когда Эдик навострит уши, сделает вид, что сосёт конфету.

Эдик косится на бумажку, на Катины щёки… Наконец не выдерживает:

— Антонина Ивановна, а Жданкина конфету «Счастливое детство» сосёт!

— Ничего я не сосу, Антонина Ивановна, честное слово! — Катя встаёт и разводит руками. — Вот я и язык покажу, чистый ведь, правда?

— А бумажка? Вот она! — поднимает Эдик конфетную бумажку, упавшую с Катиных колен.