Судьбы и сердца - Асадов Эдуард Аркадьевич - Страница 46

Стараясь строго соблюдать равненье,

Шел конь без седока и снаряженья,

Пристроившись в хвосте его колонны.

И молвил он: — А толк ведь есть в коне!

Как видно, он знаком с военным строем! —

И, старика похлопав по спине,

Он весело сказал: — Привет героям!

Четыре дня в селе стоял отряд.

Пенсионер то навещал обозы,

То с важным видом обходил наряд,

То шел на стрельбы, то на рубку лозы.

Он сразу словно весь помолодел:

Стоял ровнее, шел — не спотыкался,

Как будто шкуру новую надел,

В живой воде как будто искупался!

В вечерний час, когда закат вставал,

Трубы пронесся серебристый звон:

То навсегда деревню покидал,

Пыля проселком, конный эскадрон.

«Марш! Марш!» И только холодок в груди,

Да ветра свист, да бешеный карьер!

И разом все осталось позади:

Дома, сады и конь Пенсионер.

Горел камыш, закатом обагренный,

Упругий шлях подковами звенел.

Взглянул назад веселый эскадронный,

Взглянул назад — и тотчас потемнел!

С холма, следя за бешеным аллюром,

На фоне догорающего дня

Темнела одинокая фигура

Вдруг снова постаревшего коня…

ВЕЧНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

За кровь, за тягчайшие преступления

Во многих странах с древнейших пор

Осужденным выносится приговор:

«Пожизненно. Вечное заключение!»

Рассудком многие соглашаются;

— Конечно, убийца — не человек! —

А сердцем все-таки ужасаются:

— Ведь жуткое дело: тюрьма — навек!

Проснулся и видишь: черно и четко

На фоне неба без чувств и слов

Неколебимо стоит решетка —

И так до последних твоих часов!

Все верно. Но где наши все сомненья,

Когда вдруг нарядную детвору

Ведем мы в ближайшее воскресенье

В зверинец на шумное развлеченье,

Плотно заправившись поутру?!

Как славно веселой шагать походкой,

Дорожки знакомы, не в первый раз!

А слева и справа — одни решетки,

Дорожки опять и опять решетки

И сотни безмолвных зверячьих глаз…

И, если лукавство отбросить прочь,

Нетрудно сказать, расставляя точки:

Что клетки — такие же одиночки,

Вот именно — камеры-одиночки,

Где мучатся звери и день и ночь.

А нам зачастую и невдомек,

Что вот оно — «вечное заключение».

Причем без малейшего преступления,

Откуда дорога лишь под «бугорок».

Нет, люди! Чтоб мир был не так суров

И стали сердечней у нас наследники,

Да здравствуют добрые заповедники,

Без всяких решеток и без замков!

А душам, где холод не так и редок,

Пускай же приснятся во сне не раз

Десятки безмолвных зверячьих глаз,

Глядящих с укором сквозь прутья клеток.

ХРАБРАЯ МАМА

(Не совсем шутка)

Из гнезда при сильном ветре

Птенчик выпал как-то раз.

И увидел в полуметре

Желтый блеск кошачьих глаз.

Птенчик дрогнул, заметался,

Гибель так недалека,

Кот сурово изгибался,

Примеряясь для прыжка.

Вдруг спасительница мама,

Что-то пискнув на лету,

Опустила вниз и прямо

Смело ринулась к коту.

Грозно перья распушила

И в один присест потом

(Показалось то иль было?)

Злого вора проглотила

Вместе с шерстью и хвостом!

Впрочем, как тут усомниться?!

Даже тигров побеждать,

Я уверен, может птица,

Если птица эта — мать!

ЯШКА

Учебно-егерский пункт в Мытищах,

В еловой роще, не виден глазу.

И все же долго его не ищут.

Едва лишь спросишь — покажут сразу.

Еще бы! Ведь там не тихие пташки,

Тут место веселое, даже слишком.

Здесь травят собак на косматого мишку

И на лису — глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,

На них тренируют охотничьих псов,

Они, как здесь острят егеря,

«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:

В сарае тихо, покой и жизнь…

Он может вздремнуть, подкрепиться может,

Он знает, что ночью не потревожат,

А солнце встанет — тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребет

И вынесет на заре из сарая,

Туда, где толпа возбужденно ждет

И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается,

Слыша, как рядом, у двух ракит,

Лайки, рыча, на медведя кидаются,

А он, сопя, от них отбивается

И только цепью своей гремит.

И все же, все же ему, косолапому,

Полегче. Ведь — силища… Отмахнется…

Яшка в глину уперся лапами

И весь подобрался: сейчас начнется.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,

Мужчины и дамы в плащах и шляпах,

Дети при мамах, дети при папах,

А с ними, лисий учуя запах,

Фоксы и таксы — рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,

Ружья-то в руках не державшие даже,

О песьем дипломе сейчас заботятся,

Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди?

Ну где же облик ваш человечий?

— Поставят «четверку», — слышатся речи, —

Если пес лису покалечит.

— А если задушит, «пятерка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать

Рвутся в азарте и дышат тяжко.

И все они, все они — двадцать и двадцать —

На одного небольшого Яшку!

Собаки? Собаки не виноваты!

Здесь люди… А впрочем, какие люди?!

И Яшка стоит, как стоят солдаты,

Он знает, пощады не жди. Не будет!

Одна за другой вползают собаки,

Одна за другой, одна за другой…

И Яшка катается с ними в драке,

Израненный, вновь встречает атаки

И бьется отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу, —

Десятки пылающих лиц и глаз,

Как в Древнем Риме, страстями дышат:

— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Ну, кажется, все… Доконали вроде!..

И тут звенящий мальчиший крик:

— Не смейте! Хватит! Назад, уроды! —

И хохот: — Видать, сробел ученик!

Егерь Яшкину шею потрогал,

Смыл кровь… — Вроде дышит еще… молодец!

Предшественник твой протянул немного.

Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает,

Небо зажглось светляками ночными,

Они надо всеми равно сияют,

Над добрыми душами и над злыми…

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,

Где в старом сарае, при егерском доме,

Маленький Яшка спит на соломе,

Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:

Он может двигаться, есть, дремать,

Он знает, что ночью не потревожат,

А утро придет, не прийти не может,

Но лучше про утро не вспоминать!

Все будет снова — и лай и топот,

И деться некуда — стой! Дерись!

Пока однажды под свист и гогот

Не оборвется Яшкина жизнь.

Сейчас он дремлет, глуша тоску…

Он — зверь. А звери не просят пощады…

Я знаю: браниться нельзя, не надо,

Но тут, хоть режьте меня, не могу!

И тем, кто забыл гуманность людей,

Кричу я, исполненный острой горечи:

— Довольно калечить души детей!

Не смейте мучить животных, сволочи!

СТИХИ О РЫЖЕЙ ДВОРНЯГЕ

Хозяин погладил рукою

Лохматую рыжую спину

— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,

Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник

И скрылся под гулким навесом,

Где пестрый людской муравейник

Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу,

И лишь за знакомой спиною

Следили два карие глаза

С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа

Сказал: — Что? Оставлен, бедняга?

Эх, будь ты хорошей породы…

А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,

Взревел паровоз что есть мочи,

На месте, как бык, потоптался

И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,

Курили, смеялись, дремали…