Спроси у марки - Свирский Владимир Давидович - Страница 23

— Марки это, понимать надо! Знающие люди за них тебе, тетка, четвертной отвалят! Бери, что ли, магазин закроют! Разве ж рубь — деньги?

Вот тогда-то ноги сами понесли Юраню к конверту.

В нем лежали два «Эйвазова»! С «ми» и без «ми». Чистые!

Получив вожделенный рубль, сипатый швырнул себя в магазин, едва не сбив в узком проходе уборщицу, которая пыталась повесить табличку с надписью «закрыто».

А Юрасов, забыв, что шел за хлебом, стремглав понесся к дому. Но даже на бегу он не расплескал переполнявшей его радости. Подумать только: получить за рубль «Эйвазова»! Двух! Чистых!

Азербайджанский колхозник Эйвазов прославился дважды, Во-первых, тем, что прожил сто пятьдесят один год, с 1808 по 1959. Вторично долгожителя прославила — на этот раз уже на весь мир! — филателия. За три года до смерти Эйвазова была выпущена марка с его изображением. Марка небольшая, всего 3X4, а памятный текст сочинили длиннющий, соответствующий почтенному возрасту: «Старейший житель Азербайджанской ССР 148-летний колхозник Эйвазов Махмуд Багир Оглы». А ведь еще и номинал указать надо, и название страны, и год выпуска… Без слова «Почта» тоже никак нельзя. Текст кое-как разместили, но попутно исказили имя да еще нарушили элементарные правила русского языка, нарастили такую дулю из «ми», что ни в какие ворота! Получилось нечто трехэтажно-несуразное:

148-ми

летний

колхозник…

Когда спохватились, часть тиража не только была отпечатана, но и пошла уже гулять-погуливать по всем континентам. Остальные выпустили без дули, в два этажа. И ошибку в имени исправили. Марки, конечно, стали раритетом.

Весь вечер Юраню не покидало приподнятое настроение. Вначале это была радость обладания. И только. Ни у кого из ребят нет, а у него есть! Да что там ребята! Многие ли взрослые могут похвастаться «Эйвазовым»? Ему захотелось во что бы то ни стало поделиться с кем-нибудь своей радостью. Отец был в командировке. Света Круглова после выздоровления проводила лето в Евпатории. Григорий Александрович Боровой, его филнаставник, уже перебрался на дачу. Ребята тоже поразбрелись кто куда.

Александр Семенович, Светин отец, которому Юраня показал «Эйвазова», произнес со вздохом:

— Сколько бы сделал Эйнштейн!

Александр Семенович куда-то спешил, поэтому разговор не состоялся.

Поделиться с матерью? Но она никогда не проявляла интереса к филателии. В лучшем случае бросит, думая совсем о другом:

— Да, да, очень любопытно…

Юраня долго крепился, однако все-таки не сдержался и оторвал мать от ее любимых занятий — так в шутку отец называл стирку, уборку, штопку, готовку обеда и другую домашнюю работу. Любимые дела зачастую затягивались до полуночи, поэтому ждать было рискованно.

Мать рассердилась. Даже непонятно, на кого, вроде бы не так на сына, как на самого долгожителя.

— Его бы в наш гастроном после работы, в очереди постоять! — в сердцах сказала она. — Или в прачечную. Я бы поглядела, сколько бы он лет протянул!

Хотя мать довольно своеобразно реагировала на «Эйвазова», Юраню поразило, что она, как и Александр Семенович, отнеслась к нему серьезно, словно речь шла не о марке, а о живом человеке.

Не найдя сопереживателя, Юраня стал переживать сам. Его все больше и больше поражал факт удивительного долголетия. На смену радости обладания пришла другая — радость удивления. Уже лежа в постели и глядя на поселенных в отдельном кляссерчике, как в собственном доме, «Эйвазовых», он думал: «Сто пятьдесят лет! Этот человек родился, когда еще Пушкин жил. Конечно, жил! Значит, и Лермонтов, и даже Кутузов! Подумать только — Кутузов! И Наполеон! А может, Эйвазов с французами воевал? „Скажи-ка, дядя, ведь недаром…“ Нет, тогда он еще и в школу не ходил, ему тогда и пяти не было. Но все равно — уже жил! Зато потом во всех войнах мог участвовать! Измаил штурмовал. Нет, Измаил, кажется, раньше. А позже с кем воевали? Надо проверить… Какие тогда ружья были? Вот, интересно, он ведь и до ракет дожил! До космоса! Точно, первый спутник еще при нем запустили. И первый самолет — при нем! И первый паровоз. И пароход. И телефон, и танк, и телик… Да все первое при нем произошло!

Эх, жаль, он в Ленинграде, то есть Петербурге не жил! А то мог бы Пушкина спасти! Очень даже просто. Он же джигит! Сколько ему было тогда? Около тридцати. Вскочил бы Эйвазов на скакуна и понесся туда, где Пушкин должен был с Дантесом стреляться. Прискакал бы в самый последний момент, тот гад уже на курок нажимает, вот-вот выстрелит! А Эйвазов тут как тут, на всем скаку как саблей махнет, так дантесов пистолет в сторону, в снег летит!

Нет, лучше не так. Если выбить пистолет, Пушкин в безоружного стрелять ни за что не станет, секундант даст другой пистолет… Лучше пусть Эйвазов только подтолкнет Дантеса под руку. Нет, так тоже плохо, не честно, Пушкин на такое никогда бы не согласился! Как же быть? Может, пусть Эйвазов подскочит, Пушкина к себе в седло посадит, и — поминай как звали? Ну и что? Дантес раструбит, будто Пушкин с ним драться испугался, с дуэли удрал. Неужели выхода никакого нет? Не может такого быть! Не может! Придумал! Честно вот как. Спрятаться поблизости и ждать, когда Дантес стрелять приготовится. Можно маскхалат надеть и очень близко подползти. А перед самым-самым выстрелом выскочить и загородить собою Пушкина! Второй-то раз стрелять уже не разрешается. Вот и получается, что Дантес свой бы выстрел на меня истратил. Меня б он не убил, а только ранил. Пусть бы и убил, только, если убил, тогда ни за что не узнать, чем все кончится. Нет, он меня в руку ранил… Или в плечо. Я б упал, а Пушкин сразу ко мне! Я б ему закричал:

— Стреляйте, стреляйте в этого гада! Вы имеете право! Не обращайте на меня внимания, мне ни капельки не больно, у меня очень легкая рана!

Пушкин бы, конечно, не послушался, поднял меня на руки и понес. Я ему говорю:

— Пустите, я сам, я совсем не сильно раненный!

А он бакенбардами мне щеку щекочет и отвечает:

— Эх, брат, помешал ты мне!

А я:

— Вы с ним не деритесь!

А он:

— Это еще почему? Вот только отнесу тебя к врачу…

— Не деритесь! Он вас убьет!

— А ты откуда знаешь? Ты что, кудесник, любимец богов?

— Так это же все знают! А кудесников не бывает! Вместо них теперь ЭВМ работают! Они и погоду, и счет в матчах, и сколько народу на земле через сто лет жить будет предсказывают. Скажите, а это правда, что Пущин вам ничего про декабристов не рассказал? Когда к вам в Михайловское приезжал? Мы в классе поспорили. Я говорю: „Не мог не сказать, они же друзья!“

Ответа Пушкина Юраня не узнал — заснул.

А когда проснулся, от вчерашней радости не осталось и следа. На душе было гадко, муторно, хотелось спрятаться под одеяло и тихонько выть. Чувство собственной вины, совершенной подлости навалилось на него страшной тяжестью, и хотя он еще не знал, в чем заключается его вина, какую подлость он совершил, сомнений быть не могло: случилось нехорошее, пачкающее.

Чтобы избавиться от этого чувства, Юраня попробовал думать о чем-то радостном. Только-только начались летние каникулы… Через неделю он с родителями отправляется в поход на моторке… Но сегодня даже это не принесло ему облегчения.

„Что, что я такого сделал? — мысленно простонал он. — В чем я виноват? Перед кем?“

И как только он задал себе эти вопросы, сразу же понял, в чем и перед кем. Надул! Конечно же, надул! „Эйвазовых“ за один рубль! Да им цена по каталогу не меньше десяти! Воспользовался! Обрадовался! Схватил! Но он же пьяница, не мне, так другому бы продал! Ну и что? Тогда виноват был бы не ты, а тот, другой! Но ведь я его за язык не тянул, он сам цену назвал! Это не оправдание — заплатить полную цену по каталогу! Ты обязан был сказать! Или не покупать!

Прокурор явно забивал в нем адвоката.

Юраня встал и, не позавтракав — есть совсем не хотелось, отправился к гастроному в надежде встретить хозяина „Эйвазовых“. Пусть забирает свои марки! Не отдаст рубль? Ну и черт с ним, с рублем!