Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 14

И Федор Андреевич решил выждать. Пережить драку где-нибудь в укромном местечке. Как быть потом — видно будет. К тому, кто победит, он сумеет подладиться.

И в ночь перед эвакуацией, набив рюкзак кое-каким барахлишком, а все остальное неправедно нажитое доверив земле, Федор Андреевич подался за Десну, надеясь укрыться в Залесье, лесном краю, у дальней родни.

Только что прошел дождь, но небо уже очистилось. Звезды сверкали как умытые. Месяц смотрел, вылупив бельмо. Земля под ногами чавкала, как обжора. На западе сыто урчал сын войны — артиллерийский гром. На востоке ему добродушно отзывался другой — сын грозы. Коварная доброта звуков не обманывала Черняка. Он по слуху определил — гроза с той и другой стороны не стихает, а разыгрывается, приближаясь. Где же та середина, чтобы проскользнуть и выйти сухим из воды?

— Стой! — в лицо ударил свет фонарика.

Руки у Черняги повисли, как плети. Губы задрожали, как у зайца: «Кто это, враг, дезертир, обирала?» Ночь ответила хохотом:

— Начфин… Ха-ха-ха… Испугался?

Тот, кто спросил об этом, хотел ободрить начфина, но Черняга, услышав знакомый голос, впал в отчаяние. Пути в Залесье были отрезаны.

Голос подошел ближе.

— Почему не той дорогой?

Он знал, о чем спрашивал. Явка была назначена у старой мельницы, на «городском» берегу Десны, а начфин Черняк очутился вдруг на «деревенском».

— А я… это… — заюлил Черняга, — сперва сюда, по мосту, а потом обратно, бродом, к мельнице.

— Для конспирации, значит, — усмехнулся голос, не очень сердясь и по-своему понимая Черняка: сперва вступил в партизаны, а как до дела дошло, струсил…

Он мог понимать это, старый чекист-подпольщик, военком Пасынок, которому принадлежал голос. Скольких еще в гражданскую приучил смотреть в лицо смерти. Приучит и этого. Вакансий для трусов в партизанском отряде, где он комиссаром, нет и не будет.

— Ну что ж, — сказал Пасынок, — пошли бродом, разведаем подступы к родному городу.

Так Федор Черняк стал партизаном Великой Отечественной войны. Стать-то стал, а быть не был. Сбежал, как только представился удобный случай, и, пока властвовали фашисты, какое-то время отсиживался в ожидании, чья возьмет, в подполье у дальней залесской родни. Да не отсиделся. Проныра Харчин, бежавший из тюрьмы и ставший бургомистром Наташина, нашел его и — долг платежом красен — заставил служить «новому порядку». Обо всем этом Федор Черняк сам рассказал на допросе. Но до этого допроса сколько времени прошло — годы! И все эти годы, до самого последнего дня, Черняга ходил в «народных мстителях» и, занимая почетные места в президиумах собраний и слетов, потрясал воображение слушателей своими невероятными, совершенными в одиночку подвигами. Он смело врал, потому что кто же уличит партизана-одиночку, если он одиночка? И еще потому смело врал, что один подвиг, самый невероятный, совершил на глазах у всех: помог майору Орлу, ныне полковнику в отставке и почетному гражданину города, взять Наташин.

Майор-десантник Орел ворвался в город на танке, преследуя отступающих немцев. Ворвался, форсировав мост, который фашисты в суматохе не успели взорвать. Но на «городском» берегу Десны он встретил плотный огневой заслон. Пехотный десант как ветром сдуло с танка. Да и танк вдруг, как собачонка, закрутился на одном месте, ловя собственный хвост. Снаряд, выпущенный фашистским орудием, угодил танку в гусеницу. Майор с экипажем выбрались из горящего танка и присоединились к пехотинцам, зарывшимся в снег. Но все равно их темные фигурки на белом снегу были отличными мишенями. Майор чертыхнулся, вспомнив, как решительно отказались десантники от маскировочных халатов. «В город в юбках? Ни за что!» И он еще так легко уступил им. Пижоны проклятые! Вот и лежат теперь… А могли бы замаскироваться… Что делать? Спасение только в движении.

— За мной! — крикнул маленький юркий майор и, грозя врагу пистолетом, согнувшись, кинулся вперед.

Солдаты вскочили и тут же как подкошенные попадали в снег. С обгоревшей колоколенки, торчавшей посреди площади, ударил пулемет.

Вдруг пулемет замолк. «Заело», — злорадно подумал майор, собираясь снова поднять десант в атаку, как вдруг пулемет снова ожил. И в ту же минуту среди фашистов, преграждавших путь десанту, раздались дикие вопли и проклятья. Майор поднял голову и глазам своим не поверил: немецкий пулемет бил по немцам!

— Вперед, за мной!..

Десантники неумолимо надвигались на фашистов. И враг дрогнул, побежал, преследуемый огнем русских автоматов и немецкого пулемета.

…Майор первым взлетел на колоколенку. Возле пулемета валялся фашист с проломленным черепом, а за пулеметом, все еще целясь, но уже не стреляя — немцев и след простыл! — лежал худой, горбоносый, во всем поношенном, волосатый дед. Увидев майора, дед встал и молодым голосом представился:

— Черняк… Федор… Партизан…

С тех пор сколько воды в Десне утекло… Федор Черняк знаменитая в Наташине личность, партизан здешних мест, непременный участник всех пионерских слетов и торжественных сборов. Дом его — не дом, а не поймешь что: сразу и бакалейная лавка, и промтоварный магазин. Бывший начфин давно уже на пенсии — не по возрасту, «по партизанским ранам», — но его трудовой деятельности могли позавидовать молодые и здоровые. Только вот «деятельность» эта приносит пользу не всем, а всего-навсего одному человеку — самому Черняге. В городе его, хоть он и «заслуженный», недолюбливают: за нелюдимость, за скопидомство, за решетки на окнах (это на втором-то этаже!), но виду не подают из уважения к былым заслугам. А полковник Орел, поселившийся в городе после войны, и заслуг не уважает: вслух ругает за то, за что все остальные презирают молча. Вот он, Орел, маленький, лысый, с буклями седых волос у висков, копается в саду. Но стоит ему завидеть кого-нибудь, Орел взлетает на стремянку и зазывает из-за забора прохожего. Я знаю зачем. Сам не раз отзывался на призыв. У Дмитрия Семеновича вышло курево. Конечно, папиросы только предлог. Попавшись на удочку и угостив Орла, прохожий может смело забыть о том, куда шел. Дмитрий Семенович не отпустит его, пока не выговорится.

Случается, правда, что у прохожих не оказывается папирос. Орел и тут не теряется. С озабоченным видом он осведомляется у прохожего, чем тот подкармливает по весне клубнику. Прохожий задумывается, но ни единого слова так и не успевает вымолвить. Орел сам разражается речью на эту тему. И пока прохожий слушает, Орел успевает выдымить две-три папиросы из собственного запаса, начисто забыв о том, что только что просил закурить.

Впрочем, на Орла не обижаются. Его все любят — за общительность, за то, что любой обиженный или невинно наказанный найдет у него заступничество. Но с «виной» к Орлу лучше не суйся: у «депутата без мандата», как зовет его улица, он не найдет ни оправдания, ни поддержки. За одним исключением: если правонарушитель — ребенок. В отношении остальных исключения не бывает. Никакие заслуги — ни те, что предшествовали преступлению, ни те, что следовали за ним, — не оправдывали в глазах Орла того, кто его совершил. «Закон — генерал, как он велит, так тому и быть», — поучал Орел тех, кто пытался с его, Орла, помощью сыграть с законом в прятки, чтобы потом, если удастся скрыть концы в воду, усмешливо гордиться перед себе подобными: «Не пойман — не вор».

Орел сам помогал закону ловить таких.

Я перевожу взгляд дальше и вижу бегущего по улице мальчишку — Тарас, внук Черняги. Не узнать его нельзя. Да и сказать, что он «бежит», тоже нельзя. Точнее, спешит, подпрыгивая на одной ноге, помогая себе костылем. По этому костылю я и узнаю Тараса. Когда-то, живя у отца в Туле, он, гоняясь на коньках за машинами, попал под трамвай, и ему по самую щиколотку ампутировали ногу. Несчастье озлобило мальчика, и отец с матерью, отчаявшись справиться с ним да и пользуясь предлогом, чтобы сбыть с рук отбившееся от этих самых рук дитя, отправили его к деду, в Наташин, где жизнь и потише, и вся на виду. Так что проказнику Тарасу от зоркого дедова взгляда никуда не деться.