Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 13

Надежда Егоровна недоверчиво улыбнулась. Одернула строгую черную блузку и сказала не без иронии:

— Можно подумать… подумать, — подчеркнула она, — что Гончаренко тоже выполнила домашнее задание…

Нина Гончаренко встала.

— Да, — сказала она без обычного кривлянья, — выполнила.

Это было как гром среди ясного неба. Класс замер.

— Очень хорошо, — растерялась учительница, — иди к доске.

Нина вышла и, сверяясь с тетрадкой, написала на доске алгебраическое уравнение. Стала решать и — решила! Класс ахнул. Командир Спартак побледнел: страшный договор начинал действовать. Вчера он долго — так долго, что в конце концов потерял веру в достижение цели, — уговаривал Нину исправиться. Нина только прыскала или книжно острила: «О рыцарь, вы меня утомляете». И вдруг, сразу посерьезнев, вперила черные, как смородинки, глаза в проклюнувшиеся на небе звезды и сказала:

— Хорошо, я согласна, только поклянись…

— В чем? — опешил командир Спартак.

— В том, что убежишь со мной на дрейфующую льдину. Я уже все продумала. Мы выдадим себя за детей командира станции СП-75 и… — Она с надеждой посмотрела на Спартака. — Ну?

Это было так фантастично, так похоже на розыгрыш, что командир Спартак с ходу решил включиться в игру.

— Клянусь, — сказал он и, с трудом сохраняя серьезность, отдал салют.

Ах как опрометчиво он поступил, поспешив с клятвой! Сумасшедшая девчонка, оказывается, и не думала шутить. Она уже начала перевоспитываться. Пример тому — домашнее задание. Что-то будет дальше?

А дальше было следующее. На перемене Нина Гончаренко подошла к Спартаку и потребовала, чтобы совет отряда дал ей самое трудное пионерское поручение. Самым трудным была военизированная эстафета, к которой готовились юнармейцы. И Нину Гончаренко включили в команду пластунов.

Вот тут-то она себя и показала. Эстафета была комбинированная. На пересеченной местности соревновались «журавли» и «цапли» — лыжники, пластуны и стрелки. Лыжники бежали, пластуны ползли, стрелки, достигнув огневого рубежа, стреляли. Эстафетной палочкой была малокалиберная винтовка, переходившая из рук в руки и на финише поражавшая мишень. Стрелком в команде «журавлей» был Аника-воин. Нина Гончаренко по-пластунски переползла через снежное поле и вручила винтовку Аникину. «Воин» взял ее наизготовку и кинулся в атаку на воображаемого врага. Вдруг он дико вскрикнул и, выронив винтовку, упал в снег. Нина Гончаренко опрометью кинулась к поверженному «воину».

— Ой!.. — растеряв мужество, вопил «воин». — Больно!.. — и катался в припадке отчаяния по снегу.

Из всех конечностей у него не действовала только одна — правая нога, и Нина, дочь хирурга, сразу определила — вывих! Вправить ногу она сумеет, но где взять силы? Нина соображала быстро. Зажала ногу «контуженого» двумя своими и резко рванула… Ого, как он вскрикнул, Аника-воин! Вскрикнул и сразу онемел от изумления: боли не было. Он поднял голову, чтобы поблагодарить Нину, но той уже и след простыл. С винтовкой наперевес она мчалась к финишу. Обогнала опередившую Анику-воина «цаплю», первой достигла финиша и все пять пуль послала в «яблочко». Отстрелялась, вернулась к Анике-воину и, взвалив на спину, потащила, как учили в «красном кресте» «Зарницы», в полевой госпиталь…

Спартак Журавлев был справедливым командиром. Узнав о случившемся, он построил батальон, велел Нине Гончаренко выйти из строя и всем рассказал о том, что было. Потом добавил:

— У нас еще нет комиссара. Предлагаю на эту должность назначить Нину Гончаренко.

Даже девочки после того, что случилось, не могли заподозрить командира Спартака в пристрастии. И только одна из них, пожелавшая остаться неизвестной, выразила свое возмущение на школьном заборе в алгебраическом уравнении: «С + Н = Л».

Командир Спартак сам видел издали, что это сделала девочка. Но догонять не стал. Зачем? Будешь злиться — задразнят…

Я вооружаюсь подзорной трубой и смотрю.

Вот в одном окне, забранном легкой решеткой, я вижу узколицего, с залысинами и нищим на растительность черепом, Федора Андреевича Черняка, по-уличному Чернягу.

Федор Андреевич быстро, как лиса в клетке, снует по комнате, и решетка на окне лишь усиливает сравнение Черняги с этой хищницей. Он и есть хищник, Федор Андреевич Черняк. Когда учился, водил дружбу только с теми, кто мог быть ему полезен. Окончил школу, потом курсы счетоводов, стал работать в райисполкоме, но не столько дело делал, сколько принюхивался к тому, где и чем можно разжиться. И разживался, обхаживая тех, кто ему мог быть полезен. Однако стоило «полезному» потерять служебное место и связанный с этим местом доход, Черняга вдруг «терял» его адрес и «забывал» телефон. Встретившись невзначай, спохватывался, записывал то и другое, чтобы тут же «забыть» и «потерять». С теми, кто ему ничем не мог уже быть полезен, Черняга не водился. И еще одно, с самого детства, взял он за правило: «двое дерутся — третий не мешай». Черняга никогда никому не мешал драться, никогда никому не помогал добиваться победы, но первым спешил поздравить того, кто брал верх. Ведь победителю, при случае, всегда можно было напомнить об этом и чем-нибудь поживиться от него.

«Моя полоса нейтральная», — любил он похваляться в домашнем кругу, забывая, что даже в мальчишеских схватках тем, кто держится в стороне, не всегда это проходит даром. Те, что дерутся между собой, лупят их подчас больней, чем друг друга. «А, нейтралитет Держите? Ждете, чья возьмет? Нате же вам…»

Первую трещину нейтралитет Федора Андреевича дал, когда он еще работал в финансовом отделе райисполкома. Борющимися сторонами были проныра Харчин — человек-змея с гибкой, как у змеи, талией и маленькой змеиной головкой, — ведавший дровяным складом, и государство. Конечно, проныре Харчину не под силу было победить государство и даже причинить ему сколько-нибудь заметный ущерб, но ведь и комар мал, а укусит — большой не стерпит.

Почувствовав укусы проныры Харчина, государство не стерпело и прихлопнуло его, как комара. А прихлопнув, поинтересовалось, с кем он делил добычу, обворовывая на дровах государство? Комары, они ведь чаще тучами нападают.

И вот однажды Федору Андреевичу Черняку стало известно, что и он может быть привлечен по делу Харчина-проныры. Какой-то дотошный следователь раскопал акт ревизии дровяного склада, подписанный фининспектором Черняком. Из этого акта явствовало, что если завскладом Харчина и можно было в чем-нибудь упрекнуть, то разве что… в беззаботном отношении к своему здоровью. Расход энергии, которую Харчин отдавал работе, нимало не восполнялся его скромным личным доходом. На деле, как доказал следователь, все было наоборот. Торгуя утаенным от государства дефицитным в ту пору топливом, Харчин здорово нагрел на нем руки.

Первой мыслью Черняка было: «Знал, но не брал». На том он и решил стоять. Потому что отказаться от первого ему было не менее трудно, как суду доказать второе: брал Черняга с глазу на глаз, без свидетелей.

Однако, когда Федора Андреевича вызвали к следователю, он переменил свое намерение. Накануне Харчину, сидевшему в тюрьме, удалось снестись с Чернягой и через верного человека передать, чтобы он, Черняга, ни в чем не сознавался: ни в том, что знал, ни в том, что брал. Конечно, не ради самого Черняги старался жулик Харчин, а ради себя. Знал: «за компанию» дают больше.

Черняга ни в чем не признался, и ему ничего не было.

Войну Федор Андреевич встретил начальником финансового отдела райисполкома. И тут его нейтралитет дал вторую трещину. На этот раз борющимися сторонами, уже не в переносном, а в прямом смысле, были его родина СССР и фашистская Германия. Но что ему, Черняге, было до Родины! Пока кормили, пока поили, пока он мог ловчить, выгадывая без заслуг то, чего у других, с заслугами, не было, Родина была ему матерью. Но вот она попала в беду, и неизвестно еще, то ли выстоит, то ли нет. По крайней мере, ему, Черняку, неизвестно. А поэтому от попавшей в беду Родины-матери лучше всего держаться подальше. В конце концов, своя рубашка ближе к телу. Полезешь за Родину-мать в драку, не то что без рубашки, без головы можешь остаться.