Пять рассерженных жён - Милевская Людмила Ивановна - Страница 35

Надо сказать, что к тому времени коньячок пробрал меня, я уже начала забывать зачем пришла и сбиваться на человеческие чувства.

— Никакой справедливости! — согласилась я, всей душой жалея Тамарку, причём, без всяких видимых причин.

Приободрённая мною, она продолжила, бия себя в грудь кулаком:

— Рана здесь, Мама, рана незаживающая! Эта сволочь умеет ужалить! Всю жизнь мне поломал! Изувечил душу мою! Чем бы ни занималась, что бы ни делала — всегда думаю только о нем.

— Да что же ты о нем думаешь-то? — изумилась я.

— Как отомстить! Отомстить хочу страшно! Всегда эта мысль в голове у меня!

Тамарка грохнула по столу кулаком, пьяно обвела глазами комнату и, наткнувшись на меня, отшатнулась и тут же доверчиво спросила:

— Слушай, Мама, а может я мстительная?

Я уже было и задумалась, но сообразив, что как бы и нечем, брякнула первое, что на ум пришло:

— Есть признаки.

— Э-хе-хе, — кивая головой, мечтательно вздохнула Тамарка. — А ведь начиналось все как красиво… Эх, Мама, ты не знаешь, какой Прокопыч мужик… Нет уж таких мужиков и не будет. Что мой Даня против него? Тьфу! Гнида! Слизняк!

Признаться, таким поворотом я была озадачена, поскольку разогналась уже ненавидеть Фрысика и поворачивать оглобли не могла.

— Да сволочь он! — робко напомнила я.

— Не сметь! — снова грохнула по столу кулаком Тамарка. — Не сметь моего Прокопыча! — и слезы заструились у неё по щекам.

Я притихла.

— Знаешь, какой чистый он, искренний, добрый, — с блаженным выражением на лице продолжила Тамарка. — Если что случится со мной, все бросит и прибежит. Когда поженились, я надивиться на него не могла. Если увидит, что я ногти свежим лаком покрыла, сам, ты прикинь, сам! Сам посуду моет. Поест и тут же моет, и свою и мою, и говорит: «Я сам Томочка, ты ручки испортишь.» И так всегда: «Ах, Томочка, у тебе болит головка?» И сразу таблетку мне и все — лежать, лежать! А он за тряпку и давай по дому! Все уберёт! И каждое утро на подушке апельсин. Ты же знаешь.

Я знала: апельсины Тамарка обожала, обожает и, видимо, всегда будет обожать.

— А нежный какой, а тактичный, а находчивый, а весёлый, а любил меня ка-ак!!! — здесь Тамарка живописно закатила глаза. — Передать не могу какую любовь демонстрировал! Ромео и Джульетта просто жалкое подобие. Я просто смеялась с их любви, потому что после Прокопыча Ромео этот казался мне вершиной самонадеянности и эгоизма.

— Слушай, — изумилась я. — Да как же ты его такого любила? Женщины обычно не любят таких. Уж слишком все приторно. Вот если б изредка давал в глаз, вот это да! Тогда действительно!

— Не волнуйся, и это было, — заверила Тамарка. — В разумных, конечно, пределах. Ревнив был, но себе не позволял. В гостях все внимание только мне. Бабы от зависти заворачивались. Сами к нему лезли, а он ни-ни. Такой красавец и ни-ни. Представляешь?

— Представляю, — заценила я.

— Передать не могу в какой я пребывала идиллии, — с жаром продолжила Тамарка. — Счастливая засыпала и счастливая просыпалась. Знаешь что такое счастье? — неожиданно спросила она.

Я отшатнулась:

— Боже меня сохрани! Откуда в России счастье? А я не хочу отрываться от народа.

— Вот. А я знаю. Счастье, это когда ты чувствуешь, что счастлива.

— Очень ценное наблюдение, — ехидно заметила я.

— Ценное, — не обращая внимания на моё ехидство, продолжила Тамарка. — Потому что редкий человек испытывает такое. Моменты у всех бывают, а чтобы жить счастливо — это нет. А я жила счастливо, в душевном комфорте. Иду, бывало, по улице и чувствую, что счастлива. И радость такая, аж грудь распирает. Или на работе, или у подруги — как подумаю о Прокопыче своём, так счастье меня и охватит!

— Ты вот что, — возмутилась я, — ты о мести говори давай. О счастье заладила она. Счастья этого у меня у самой завались — каждый день достаёт: то курит, то бросает, а то вдруг спортом заниматься начнёт да ещё и меня заставляет. Так что, лучше давай о мести.

И тут Тамаркины глаза та-ак сверкнули, что даже и струхнула я.

— О мести?! — загремела она. — Могу и о мести! Вот спрашиваешь меня, почему ополчилась на Прокопыча я. Да как же тут не ополчиться? Ведь когда мужик обычный, ну, как мой Даня, тут и не ополчишься сильно. Видишь — ни то ни се, но вроде и то и это, и как-то любит вроде, и опять-таки уже мой, ну и смиришься с ним. На достоинства и недостатки его разложишь и живёшь. На любовника не тянет, а на мужа сгодится.

— И с Фрысиком так надо было, — посоветовала я. — А не принимать его близко к сердцу.

— Да как ты не поймёшь, что нельзя так с Прокопычем! — рявкнула Тамарка.

Я втянула голову в плечи и решила молчать, раз вошла она в раж такой.

— Ведь Прокопыч вползает в душу незаметно, змеёй, а жалит неожиданно и смертельно. Когда я уже привыкла к счастью своему, когда уже поверила, что вечно так будет, он, вдруг, раз и…

— Бабу себе завёл?

Тамарка горестно покачала головой:

— Хуже.

— Что же хуже? — опешила я и испугалась: — А-ааа! Неужели заразу подцепил?!

— Точно, подцепил заразу… под названием любовь. Влюбился мой Прокопыч. Если б бабу завёл, может и легче мне было бы, а он не завёл, а на глазах таять стал. Отношения наши не изменились, он таким же, как был, остался: ласковый, участливый, понимающий, а в глазах тоска. Ляжет, помню, на кровать лицом к стене и вздыхает, мучается. Не ест, не пьёт и не жалуется. Молчит и страдает.

— Из-за Зинки что ли? — изумилась я.

— Точно, из-за Зинки. Уж не Знаю какими тараканами своими приворожила его она, но влюбился Прокопыч крепко. Хотя, тараканами заниматься она уже при нем стала, а тогда она вообще микробиологом была. Из Пензы приехала, замуж по-быстрому выскочила, но с мужем первым своим не ужилась и составлять заявление о разводе к моему Прокопычу, значит, пришла. Он тогда ещё начинающим адвокатом был, настоящей практики не имел, только эти писульки и писал. В общем, увидел Зинку эту плоскую, влюбился и боролся с собой в одиночку.

Я даже протрезвела.

— Да почему же в одиночку? — возмутилась я. — Неужели ты помочь ему не могла? Скандал там приличный закатить, или ещё что.

Тамарка посмотрела на меня, мол, Мама, я думала ты умная, а ты так…

— Какой скандал, когда для меня он ещё лучше стал? — сказала она. — Наоборот, я жалела его, думала приболел, думала на работе не ладится, а мне не говорит, расстраивать не хочет.

— И как же про Зинку узнала ты?

— Когда уже вижу, что кожа одна от него осталась, к стенке припёрла и говорю: «Лучше признавайся, я все стерплю, а нет, так вместе думать будем, как из положения выходить, сам же твердишь, что до гроба друзья мы.» Тут он мне, как другу, и признался. Да ещё и успокаивать начал, чтобы я не волновалась, мол не бросит меня, будет мучаться и разлюбить стараться.

— А Зинка-то взаимностью отвечала ему? — заинтересовалась я.

Тамарка, видимо, тоже стала трезветь, потому что за бутылкой потянулась и сказала:

— Эх, давай, Мама, тяпнем.

— Давай, — согласилась я.

Тяпнули мы и пригорюнились. Я ситуацию её к себе приложила и не возрадовалась.

— Эх, — говорю, — Томик, досталось тебе с Фрысиком этим ненормальным.

— Досталось, — вздыхая, согласилась она. — А что до Зинки, так та и не подозревала о страданиях Прокопыча. Это уже я, дура, сама ей все рассказала. Думала, блажь на мужика нашла, трахнет бабу и угомонится. И дальше жить счастливо будем.

Вот тут я её осудила.

— Тома, да как же ты дошла до жизни такой? — возмутилась я. — Это как-то и не по-нашенски! Он кого-то трахнет, и вы дальше жить счастливо будете! Куда ж это годится? Я, прям, не верю своим ушам! Ты, прям, как кошёлка какая рассуждаешь!

— Можешь теперь понять в каком состоянии я была? — в оправдание себе спросила Тамарка. — Словно в лихорадке заметалась: то ли семью и счастье спасать, а то ли бежать, закрыв глаза, чтобы ужаса этого не видеть. Но бежать я уже не могла. В общем, чуть ли не своими руками брак свой поломала: свела Прокопыча с Зинкой, а у них все и сладилось.