Новые земли Александра Кубова - Максименко Нинель - Страница 8

Ну вот наконец и настал денёк, когда я смог это сделать. Я пошёл в овраг, а надо сказать, он был почти что отвесный, так что ходить по его стенке — почти что по стенке дома ходить. Лопату я наверху оставил, а сам, цепляясь за колючки, смерил от верха метр, вбил туда колышек, привязал бечёвку и пошёл по стенке, как фокусник в цирке (а бечёвка мне нужна была, чтоб отметить то, что я прошёл). Вот так ползу, держась за кусты, а земля здесь какая-то непрочная, пыль да мелкие камушки, так из-под ног и выскакивают, того и гляди, вниз кувырком полетишь. Впиваюсь я в землю, аж глазам больно, всё потому, что Джоанна мне сказала, что, если сильно смотреть, можно и сквозь землю увидеть. Смотрю, смотрю — ничего не высмотрел, вот уже почти полпоселка обогнул, как раз за магазином ползу; ну, думаю, тут, конечно, ничего нет: может, старый ящик найдёшь на дрова — из магазина бросили, и на том спасибо, а не то что древний клад. И как раз, когда я это подумал, смотрю, из земли торчит что-то кирпичного цвета, похожее на цветочный горшок. Наверное, думаю, так и есть: осколок от горшка гераниевого кто-нибудь бросил, он и закопался. И я пальцем расковырял немного землю вокруг этого гераниевого горшочка. Смотрю — большой. Вроде, пожалуй, из-под фикуса, побежал за лопатой, подкопал вокруг, а лопата — звяк! Я, конечно, стал подкапывать пониже, а она опять — звяк. Я ещё пониже спустился, пожалуй что и на полтора метра, и опять то же. Ну, думаю, если это и горшочек из-под герани, то из великаньей утвари, не иначе, а скорее всего, в нём клад лежит, и не иначе как генуэзца, а может, даже какой-нибудь морской пират здесь свои сокровища спрятал. Ну, думаю, тут мне одному не потянуть. Тут надо что-то сообразить, а пока что лучше не раскапывать, чтоб место не выдать.

Я вылез из оврага, почистил брюки и вернулся домой. И как раз в самое время — отец сегодня приехал пораньше, и Буля приехала; и я их встретил полным порядком: огород полит, а я сижу за геометрией.

Я молчал, молчал, но меня так распирало, и я сказал за обедом:

— А я кувшин с кладом нашёл.

— Опять клады… — вздохнул отец. — Когда ты повзрослеешь, Александр?..

Но Буля поняла, что у меня что-то серьёзное, хоть и вернулась из города расстроенная и злая. И она ни слова мне не сказала, только посмотрела, и я всё выложил: про генуэзцев, про овраг и про великаний горшочек.

— Вряд ли это клад, — сказал отец, — хотя, может быть, что-нибудь интересное. Может, в войну туда население прятало продукты для партизан, а они ночью приходили и забирали — очень удобно пройти по оврагу незаметно. Этим, конечно, следует заняться. Сообщи своему пионервожатому. Это всё хорошо. Но меня вот что волнует: тебе, Александр, уже тринадцать почти, а ещё не выявилось никаких интересов — математику ты не любишь да и литературу от сих до сих… Пора подумать, что за человек из тебя будет, какую профессию изберёшь?

Буля посмотрела на меня так печально, будто они с отцом увидели у меня признаки какой-нибудь страшной болезни.

— Человеком-то он будет, — растянуто начала Буля, — он и уже человек, и талантливый человек, но меня волнует, что талант свой он никак к жизни не приклеит. Ну, хоть бы ты рисовать умел, не в меня… — вздохнула Буля. — А мать так пела хорошо и на гитаре играла, и ведь никто не учил, слух был замечательный… Отец — человек деловой, собранный, а ты что, как твоим талантом хлеб заработаешь? В кладоискатели идти?

— Да это всё придурь, обычная у всех мальчишек, только у Александра с запозданием, — сказал отец.

Буля покачала головой:

— Нет, не придурь, одержимый он.

А отец сказал:

— Главная беда твоя, Александр, в том, что разбрасываешься. Увлекался марками. Ну хорошо, познавательное занятие; бросил, начал минералогическую коллекцию собирать — организовал бы в школе кружок, учитель естествознания вам бы помог, вот было бы дело.

— Ещё чего, какой интерес будет собирать камни, если все табуном ходить будут. Будут из-под ног у тебя хватать. Нет уж, спасибочки.

— Ну, Александр, как тебе не стыдно, что за кулацкие наклонности! Минералогию, впрочем, ты тоже оставил. Теперь увлекаешься какими-то кладами. По-моему, ты идёшь назад, в детство. Как-то это не серьёзно. А я надеялся, — вздохнул отец, — что биологией увлечёшься, агрономом будешь, но, оказывается, огород — это для тебя так, — отец помахал рукой у меня под носом, — только лишь средство поинтереснее разнообразить стол. Я молчал, мне нечем было крыть. Я как-то не думал, а когда отец сказал, то получилось, что я действительно разбрасываюсь, а я и не замечал — вроде получалось, что у меня как-то всё не всерьёз.

Однажды, когда Буля приехала из города, открылся секрет её поездок. Буля привезла в нашей дерматиновой хозяйственной сумке маленького баранчика — представьте, настоящего, живого баранчика…

Буля осторожно вынула его из сумки и поставила на ножки, а ножки не держали его, беднягу, подгибались, и он так смешно качался. Я провёл по его густым завиткам и сказал:

— Тебе нечего здесь бояться, Борька, здесь тебя будут любить.

Так у нас в доме появился Борька. Ах, до чего же он был хорошенький, когда был маленький, мой Борька, и до чего ласковый и умный! А ещё говорят: «Глупый, как баран…» Но Борька был не глупый, он был понятливый и преданный.

Экзамены окончились, я перешёл в седьмой класс, но ничего особенного в моей жизни от этого не случилось. Мы с Джоанной часто стали ходить вместе: она рвала траву своим кроликам, а я — Борьке. Внизу у моря трава уже стала высыхать, свежая она была выше, в горах, но нам не хотелось забираться высоко, потому что нет-нет и вырывали какой-нибудь часок, чтобы сбегать в Солёную бухту камни искать. А скоро я стал брать с собой Борьку — какой смысл оставлять его дома, то, что я приносил за день травы, он почти всё съедал вечером, а так он целый день щипал травку, какая ему по душе, а траву, которую я рвал, сушил, чтобы накопить Борьке корм на зиму. И он ходил вместе с нами и так здорово прыгал по горам и лазил по узеньким тропиночкам высоко над морем, а когда мы спускались в бухту, Борька бродил прямо по воде и ел водоросли, Борька считал их лакомством. И скоро до того Борька привык ходить со мной, что стал ходить везде: я в магазин — и Борька в магазин, я за водой — и он тоже, а если я вздумаю, например, почитать, Борька не мог это долго выдержать — подойдёт и носом меня в бок тычет: хватит, мол, дурака валять, пойдём. Джоанна иногда, чтоб позлить меня, пела песенку:

А я не злился. Чем, скажите, пожалуйста, мой Борька хуже собаки? Да и Джоанна его любила. Эх, Борька, Борька! Если б я знал тогда!..

Буля тоже очень любила Борьку, но старалась этого не показывать, она говорила: «Животное должно знать своё место», — но на самом деле ей явно не хотелось, чтобы Борька шёл на своё место. Она иногда делала вид, что не замечает, как Борька лежит у моих ног, когда я делаю уроки, а иногда даже, когда мы пили чай, Борьке перепадало то сушёное яблоко, то сушёный абрикос, которые он обожал.

Отец тогда недовольно ворчал на Булю:

— Вы умудряетесь даже животных избаловать…

И вот, помню, сидим мы вечером за столом, Борька вертится под ногами, а мы пьём чай, но только у меня он что-то не пьётся: в рот наберу, а дальше не идёт, как будто поперёк горла крышку положили, да ещё с острыми краями, режет как ножом, когда глотну. Буля мне и говорит:

— Ты что это, тёзка, уж не заболел ли?

— Да, горло чего-то…

— Перекупался, целые дни, наверно, в море торчишь. Нет чтобы хоть книжку в руки взять, вам ведь задали что-нибудь на лето?