Список прегрешений - Файн Энн - Страница 4

Только посмотришь, как он ее готовит, — враз стошнит. Наверное, он ненавидит червей так же сильно, как кротов, раз так усердствует. Он посыпает червей ядовитым порошком и перемешивает хорошенько. Представляете? А затем, весело насвистывая, направляется туда, где, как ему известно, еще водятся кроты, а гадкое ведро болтается сбоку.

Любой другой давно бы уже отступился. Кого хочешь стошнит, попробуй он повторить то, что делает Джемисон. Отец бы, пожалуй, сказал: «Сколько тут кочек! Поди знай, в каких из них кроты», и просто растоптал бы их, а через пару дней посмотрел бы, где появятся новые.

Но не Джемисон! Я стою за яблоней и вижу: вот он нагнулся над землей, он не спешит. Грозный ангел мести. Он способен различить ходы кротов сквозь любую почву, так мне, по крайней мере, кажется. Он видит любую темную норку там внизу: кладовки с запасами еды и жилые отсеки. Джемисон сразу догадывается: вот тут внизу должен быть основной коридор, ведущий к воде, а это ответвление — почти не используемый ход, на который не стоит обращать внимания. Иногда мне кажется, что он точно знает, где именно там, под землей, кроты, чтобы не умереть с голоду, усердно поедают личинок и червяков.

Я подкрадываюсь поближе — от яблони к яблоне, и прячусь в высокой траве. Джемисон выкладывает у ведра свои инструменты — один за одним, аккуратно. Я знаю: он не обернется, теперь ему не до меня. Он слишком поглощен своим делом: ножницы, деревянный кол, пинцет, старая ржавая крышка от банки из-под кока-колы. Вот он насыпает внутрь еще немного ядовитого порошка — все готово к следующему шагу.

Джемисон просверливает колом маленькое отверстие до подземного хода. С этим он быстро справляется. Потом пинцетом достает первого червя и поднимает его высоко вверх.

Червяк еще живой, мне видны оба его конца, свежепосыпанные серым порошком. Бедняга извивается в воздухе, отчаянно пытаясь вновь обрести покой, вернуться в сырую темную землю. Но тут Джемисон отстригает ножницами от него кусочек и макает сырой срез в крышку от кока-колы, в ядовитый порошок. Затем он бросает червяка в проделанную ямку и подталкивает его колом — тот падает в туннель, где какой-нибудь беспечный крот скоро найдет его и съест. Джемисон аккуратно засыпает отверстие землей, собирает свои вещи и переходит на другое место неподалеку. Там он наклоняется и повторяет все снова.

— Кроты сами так поступают, — услышим мы его заверения позже за обедом, пока он отправляет в рот ложку с супом и отламывает себе хлеб из хлебницы, которую передают по столу.

Заметив презрительный взгляд темных глаз Касс, Джемисон повторит снова:

— Кроты сами так поступают.

Конечно, он прав. Кроты тоже так поступают. Они откусывают кончики у земляного червя, а потом — прямо как Джемисон — оставляют их живыми и беспомощными в своих туннелях, чтобы съесть позже.

После моей ссоры с Лизой я кажусь себе таким вот червяком. А ведь и она должна была себя чувствовать такой же беспомощной в тот день за ледником, когда я довел ее до слез. Поначалу она плакала совсем тихо, так что я даже не заметил и все продолжал задирать ее. Пусть бы кто угодно плакал, только не Лиза! И вот теперь я стою и наблюдаю за тошнотворным занятием ее отца, а когда мой желудок угрожающе сжимается, говорю самому себе: «Стой и терпи, Том. Так тебе и надо! Тебе ничуть не хуже, чем было ей. Стой и терпи».

От таких вещей не отделаться, сколько ни старайся. Мне бы хотелось все забыть, вернуться и начать лето заново. Если бы я мог! Если бы мог…

3 глава

Лето началось внезапно — сине-белый взрыв после стольких недель неподвижного тихого зеленоватого моросящего дождя. А потом что ни день — палящее солнце и выматывающая жара, так что приходилось прищуриваться, если смотришь против солнца на игровой площадке. И такое мягкое теплое ощущение внутри, словно все косточки тают. А когда после школы сидишь с книжкой на перилах автобусной остановки — так непривычно и странно, будто ты совсем в других краях — в Мексике, может быть.

В школе во время экзаменационной недели оконные рамы поднимали как можно выше. Внутрь втекал пыльный солнечный свет, и гудки грузовиков долетали до нас от самой окружной дороги. Водитель сельского автобуса, развозивший нас по домам, ездил с открытыми дверями, чтобы впустить хоть какой-то ветерок. Он хмуро зыркнул на строгого инспектора в рубашке с коротким рукавом, который вскочил на подножку на конечной остановке во Фретли и велел ему закрыть двери.

На следующий день он их снова оставил открытыми. Вечер выдался еще жарче. Я сидел на скамейке рядом с Лизой и Касс и смотрел на отражавшееся в окне осунувшееся бледное лицо Лизы, пока она глядела на дорогу и теребила пальцами запястья.

Она была очень худенькая — кожа да кости, говорил мой отец. Он шутил, что у Лизы не ноги, а стеклянные палочки, и при встрече брал ее на руки, «чтобы она не споткнулась и не разбилась». Он даже придумал особую игру — «кормление Лизы» — угощал ее кусочками колбасы, сыра и сдобного фруктового кекса. Он клал кубики еды ей прямо в рот, словно она желторотый птенец, брошенный в гнезде. Думаю, это была не просто шутка, ведь он никогда так не поступал в присутствии Джемисона. Мама тоже беспокоилась за Лизу. Я слышал, как она говорила отцу, что ее тревожат синие круги у Лизы под глазами и то, что на ней вся одежда висит как на вешалке.

Но самой Лизе было все равно. Ей наплевать, как она выглядит. Лиза не то что Касс. Она стрижет волосы тупыми ржавыми маникюрными ножницами, когда те отрастают настолько, что начинают лезть в глаза. Иногда ее волосы кажутся пушистыми, как у цыпленка (Касс говорит, что это после мытья), но чаще они торчат во все стороны. Пальцы и запястья у Лизы синеватые, будто ей холодно, но и летом и зимой она ходит в одной и той же одежде. Даже в январе не надевает шерстяное пальто, хотя мама и посылала ей с Джемисоном вполне приличные вещи — те, из которых выросла Касс. В автобусе Лиза садится у самой двери, у окна, которое никогда не закрывается полностью. Ноги ее выскальзывают из тонких домашних тапочек и касаются обледенелых кромок на полу, но она даже не дрожит. А когда летом начинается жара, Лиза, единственная во всей школе, продолжает ходить в вытянутом сером форменном свитере, как бы ни припекало. Другие девочки перешептываются, что это потому, что у ее блузки дырки под мышками, но я знаю: это вранье. Пусть мама и заставляет меня донашивать рубашки до тех пор, пока рукава не начинают врезаться в подмышки или они просто-напросто расползаются на части, но блузки Касс она меняет сразу, стоит хотя бы манжетам чуть-чуть обтрепаться.

Лиза выглядит странной, что на нее ни надень, — словно старомодная пыльная долговязая кукла. Я люблю в автобусе сидеть за ней и Касс и наблюдать за отражением в окне — следить, как меняется выражение Лизиного лица, пока Касс читает ей вслух задание по английскому, а она смотрит в окно. Дело у них движется в час по чайной ложке, потому что Лиза постоянно просит Касс повторять целые куски, но и во второй раз ухитряется добрую половину пропустить мимо ушей.

Лиза каждый раз проваливается почти на всех экзаменах. Она не говорит отцу, что ей надо их сдавать, а Джемисону и в голову не приходит спросить. Мы заметили, что мама и папа никогда не говорят в присутствии Джемисона о ее учебе. Одно время мы с Касс думали, что родители просто не хотят «вмешиваться», раз Лизе не дается учеба; но теперь поняли: все не так просто — они не хотят смущать Джемисона. Лиза как-то проговорилась, что сама пишет за отца все письма, а Халлоран, который живет в миле от них, помогает ей справляться со сложными оборотами. Похоже, что Джемисон, хоть он и просидел в школе во Фретли много-много лет, так и не выучился читать и писать. Халлоран говорит, что предлагал научить его, но Джемисон всякий раз мотал головой: «Мне эта грамота нужна, только чтобы яды готовить, а я и без того в них разбираюсь».

Потому я мог с легким сердцем заявиться домой с кучей плохих отметок: мне ничего не грозило, пока Джемисон возился с чем-нибудь на ферме. Но лишь до тех пор, пока он не закончит. Было видно, что родители пытаются сдерживаться — из тактичности. К тому времени, когда Джемисон наконец-то отправлялся восвояси, они становились красными как раки, особенно в конце года, когда ждали результатов каждого экзамена и итоговых оценок по всем предметам. Суд инквизиции заседал весь вечер: «Как ты мог так плохо сдать это?», «А что с тобой стряслось тут?», «Учительница считает, что твоя работа неровная!». Прегрешение за прегрешением — все новые и новые поступления в мой «Список». Ох, наконец-то все позади!