Мастера - Дворкин Илья Львович - Страница 29

И ещё сходство есть: для дома сначала фундамент делают, сваи железобетонные забивают. И у нас корабль на стапеле на подпорах стоит, на сваях деревянных.

Словом, стоит наш корабль на суше, словно дом, мирный такой, только без окон.

Комбайнёр со своего степного корабля всё поле видит, капитан с капитанского мостика — всё море, а я со стапеля — весь завод. Стапель на заводе — самое высокое место!

И моя работа у всех на виду. Каждый, кто на главную аллею выходит, хочешь не хочешь — а первый взгляд на стапель кинет: растёт судно или простаивает? Сюда, к нам, работа всех цехов стекается. Стапель всем говорит — хорошо дела идут на заводе или так себе.

И я с кораблём каждый раз заново вырастаю — от самого днища до командной рубки. А что? У меня здесь — маршальский обзор. Стапель — самая командная высота!

Начало

Вообще-то мы воронежские. Речка там у нас — Ворона. Не шибко красивое название, верно. И кораблей, таких, как в Неве, понятно, я там не видывал. И не думал, что увижу, а уж что кораблестроителем стану — и во сне не снилось.

А отец мой ещё в середине тридцатых годов в Ленинград перебрался, стал на заводе работать. Большой был специалист по слесарному делу! Так что я в Ленинграде хоть и не родился, но с малолетства проживаю. А когда война началась — мне было тринадцать лет. Эвакуировали меня, как других блокадных ребятишек, по ладожскому льду, по Дороге жизни. Привезли в Кировскую область.

Леса там огромные, снежные. Тихие леса. Любой звук в снегу утопает. Порой от тишины страшно становилось. Ну, учили нас, кормили, как могли. Мать у меня померла в блокаду ленинградскую от голода, братишка тоже помер, думал — один я у отца остался, не знал, что сестра жива. Скучал я, тянуло домой — да куда двинешься? Война!

А как блокаду прорвали, тут я и вернулся, отца разыскал, поступил в школу ФЗО — фабрично-заводского обучения, вроде нынешних профессиональных училищ.

Ленинградские-то ребята, особенно кто всю блокаду пережил, — тощенькие, прозрачные. И росточком никто не вышел, из-за станка не видно, так ящики ухитрялись под ноги подставлять! И ничего — взрослую норму давали. Смекалистые!

— Ну, а я парнишка был биток, крепкий. Как тогда шутили, — в животе плечистый. Может, это мою судьбу и решило.

Приходит к нам однажды дядька важный такой, как сейчас помню — во френче с карманами и в белых высоких бурках. Ходил он ходил по школе нашей, ребят о жизни расспрашивал, допытывался, кто что умеет.

— Или вы всего только и можете, что за ложкой потеть?

А сам ко мне с приятелем моим — его Ваней звали, из-под Пскова был, — вижу, всё глазом пристреливается.

— Ну, как, орлы-орлята, — вдруг нас спрашивает, — пойдёте в сборщики?

Ваня — тот сразу наотрез.

— Нет уж, — говорит. — Я лучше у станка останусь.

Тут я спрашиваю:

— А где собирать-то? На улицах или как?

— Нет, милок! На славном Балтийском заводе, на стапеле.

Ну, я из любопытства и согласился. Так и оказался на Балтийском заводе.

Завод меня поразил — не просто большой, а огромный. Цехи — как футбольные поля! Винты корабельные — в два раза меня выше ростом! Валы для винтов — в добрую сосну размером, целые металлические блестящие брёвна! А мимо будущего своего стапеля я в первый раз прошёл — и внимания на него не обратил. И верно: когда на стапеле корабля нет, он в глаза не бросается: горка такая невысокая, пологая — хоть на санках катайся. Только разве что горка не простая, а бетонированная. На горке этой широкие полозья укреплены, на берегу начинаются и прямо под воду уходят. Тогда я и представить себе не мог, как корабль на стапеле собирают да по этим полозьям спускают на воду.

Корабли новые тогда не строились, только-только мы успевали тральщики, да военные катера, да иные военные корабли ремонтировать.

Приволокут тральщик, на мине подорванный, — как человека, его жаль, честное слово! По бортам или ещё где железо рваное лохмотьями свисает, не потонул — и то хорошо! Мы ему заплату на бок — и снова давай в дело! А через несколько дней его, может, снова на буксире притащат. Так и крутилась карусель, без выходных и отдыха. Какой уж тут отдых на военной работе!

Учился я корабельному делу, прямо скажу, не за страх, а за совесть. А как война кончилась — мне восемнадцать лет исполнилось, и вышел я на самостоятельную дорогу. А чуть позже — и бригадиром стал. Так с той поры тридцать лет и бригадирю!

Первый учитель

Но на всю жизнь запомнил я своего первого учителя — стапельного мастера Григория Георгиевича Рожнова. Великий был судосборщик и человек редкостный. Он меня под свою руку взял да со мной, как со щенком косолапым, и возился.

В первые-то дни не приучился я ещё со сваркой «на ты» обходиться, нет-нет, да без тёмных очков на пламя и посмотришь. «Зайчиков» и нахватаешь — это значит: в глазах резь, а в голове круги.

Подойдёт Георгич, руку на плечо положит.

— Ну, чего оробел, корабел? — скажет. — Шевелись, тогда не потонешь!

Присловье у него такое было, поговорка своя, профессиональная.

И никогда-то он зря не накричит, сгоряча не сорвётся, если я чего-нибудь в работе по неловкости или по незнанию напорчу. Подойдёт, постоит, глазом своим быстрым скользнёт по загубленному, сам кувалду или клин возьмёт в руки.

— Ты прикинь сначала, Федя, — негромко так скажет, — где тебе повыгодней «наварыш» поставить. Ты сначала — головой, потом — рукой.

Ну, а ежели ты и мог, да не захотел или поленился, — тут он словом, как резаком, лишнюю стружку с тебя снимет. Работать умел и говорить умел!

Бывало, и другой сборщик, поопытней меня, у самого, знаю, дети у него взрослые, — а перед ним стоит, с ноги на ногу переступает, мнётся, мнётся и не выдержит:

— Уж лучше бы мне перед тобой, Георгич, повиниться, как перед родным батькой! Чего при всём-то народе стыдить! Хватит словами меня в краску вгонять.

А Георгич на такого глянет с прищуром и скажет, как приварит:

— А человек-то не кувалда, это только она с двух концов тупая! Сам всё поймёшь, если думать будешь!

Случается на море чрезвычайное происшествие: человек за бортом! Ну, тут общий аврал! Специальный флаг подымают, на воду спускают шлюпку, колокола громкого боя дают, — словом, помогают человеку по заведённому порядку.

Ну, а на суше? Бывает — покатился, покатился иной парень по наклонной плоскости. И на берегу можно за бортом очутиться! А это расписанием не предусмотрено!

И тут всегда к Георгичу, как за спасательным кругом, бежали. Никогда он не отказывал, скажет только:

— Помогать человеку надо так, чтоб он твоей громкой помощи не пугался.

Но уж зато если кто только под себя гребёт, а до товарищей дела нет, или ещё хуже — просто подличает, тут у Рожнова разговор был короткий: вон со стапеля, и дело с концом!

И сейчас, вот уж сколько лет прошло, у себя в бригаде, если что стрясётся, я рожновский наказ соблюдаю: «За мелочь не казнить, а за крупное — не миловать…»

Световой луч

И ещё моему учителю спасибо: научил, какой в жизни меркой пользоваться.

Какой? А световым лучом!

Вот, скажем, небо тучами прикрыто, плотно так. То ли гроза собирается, то ли просто день насовсем портится. И вдруг в разрыв между тучами, в щёлочку маленькую и глянет солнечный луч! К земле прорвётся, радуется, на листьях да на воде играет. Видел такое? А?

Что на свете есть прямее солнечного луча? Ничего нет! Световой луч самую прямую дорогу прокладывает.

Корабелы это давно поняли. И свойством этим удивительным пользуются. И вот как.

Всякий раз перед закладкой нового судна под его днищем — как раз посередине стапеля — утепляют стойки — металлические столбики, а на каждой стойке — железная пластинка с дырочкой, словно щёлочка в туче!