Город принял - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 18

Помнишь, как ты смешно говорила: «А не пора ли устроить очередную оргию в злачных местах?» Это означало – пойти в кафе-мороженое или на танцы. Наверное, ты потом рассказала мужу о наших «оргиях в злачных местах», и он добро, снисходительно ухмыльнулся: «Милые, глупые ребятки!..»

– Рита, а помнишь, как ты рассердилась на меня из-за крючка? – спросил я.

– Из-за крючка? – Рита удивленно взглянула мне в глаза, она морщила лоб. – Что-то припоминаю, но…

Ничего ты не припоминаешь. Да и помнить-то, собственно, нечего. Так, пустяки… Но вся моя нынешняя жизнь состоит из запоминания пустяков. Крючок…

Она пришла на свидание очень гордая. В кафе на улице Горького, бывшем коктейль-холле, уселись мы чинно за столик. Рита расстегнула сумку, достала из нее складной крючок. Двойной крючок в виде скрипичного ключа. Верхней загогулиной крючок прицепила к краю стола, а на нижнюю повесила сумочку. Совершенно загранично, крайне элегантно. И посмотрела на меня – ну как?

А меня обуял дикий хохот. Ну, просто я помирал от смеха, – не понимаю теперь, что мне показалось тогда таким смешным в этом анодированном симпатичном крючке. Может быть, я ощущал ужасную несовместимость этого жалкого атрибута маленькой светской жизни с нашей студенческой бедностью? Не знаю, в общем, почему мне показался этот крючок таким нелепым и смешным. Эх, дуралей, мне бы хоть разок им восхититься…

Нет, я безудержно смеялся. Пока не увидел, что в глазах у нее слезы…

А столовая управления переполнена. Обеденный час, и все столики огромного, как вокзал, помещения заняты. Только один, у самой раздачи, пуст, четыре чистых прибора – никаких табличек, объявлений, но, как бы ни торопился алчущий милиционер, он никогда не сядет сюда. Все знают, что этот стол занимать рискованно, могут «попросить», – здесь обедает Опергруппа Дежурного по городу: тот, кто в ней занят, выходить из управления не имеет права. А за всеми остальными столами бушует море человеческих забот, служебных и личных дел-делишек – неизбежная приправа к суточным щам и гуляшу «по-африкански».

– …Я тебе говорю точно – он ко мне придирается…

– …Нет, нам за этот квартал в министерстве загривок намылят…

– …Да Карпов ему в эндшпиле всегда воткнет…

– …Эх, если теща к нам не переедет, что с девочкой делать – ума не приложу…

– …Но ведь сорок семь тысяч вы же на обыске изъяли?…

– …Пластинка – обалдеть можно, Рей Конифф, «Смех под дождем» называется…

– …Мне к Новому году в Бибиреве квартиру обещали как из пушки…

– …У Шавырина дела неважные – финка прорезала плевру и задела легкое…

– …Тут я не выдержал и с двух стволов в него – раз! раз! Наповал! Глухарина на четыре кило…

– …Башкин, зануда, грозится, если дело не закончу, на сессию в институт меня не отпустит…

– …А пьяный говорит нам: если бы я разглядел, что машина милицейская, я бы ее пинать ногой не стал…

Рита отодвинула тарелку, посмотрела на меня, сказала медленно:

– Ты и теперь ешь, как раньше…

– А как я ем?

– Мне кажется, ты не ощущаешь вкуса. Со стороны такое впечатление, что тебе все равно, какая еда…

– Наверное. – Я пожал плечами и вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, спросил: – А как ест твой муж?

Рита положила на стол вилку, долго смотрела на свой гуляш, будто припоминала, как должен отнестись к этим розовато-серым комкам мяса, испачканным коричневой жижей, ее муж – неизвестный мне распрекрасный молодец, который лет шесть назад показался ей много интереснее и привлекательнее меня. Настолько, что она разорвала – мгновенно, навсегда – все связывающее нас, будто пучок истлевших ниток…

– Мой муж, – ровным голосом сказала Рита, – ест всегда с большим аппетитом. Спит только на правом боку и всегда без сновидений. С умеренным азартом играет по полкопейки в преферанс. По телевизору смотрит «Клуб кинопутешествий» и «В мире животных». По утрам бегает трусцой. На работу всегда ходит с охотой. Я подробно рассказала о нем?

– Да, по-видимому, – сказал я неуверенно.

– А почему ты спросил?

– Не знаю. Просто мне хотелось представить его…

Рита отпила глоток кофе, закурила сигарету:

– Он врач. В подмосковном санатории. Не злой. И не добрый. Далеко не глупый, но и ум его мне не очень понятен. Вполне здоровый. Всегда в ровном настроении. Совершенно равнодушный. Никакой…

Мимо нас прошел инспектор Колотыгин из 2-го отдела, поздоровался, включил висящий на стене радиоприемник, и из белой коробочки рванулся ко мне голос Кати:

– Вы слушаете программу «Маяк»…

И в голосе ее было столько торжественности и обещания необычного, будто она вела радиопередачу с Марса.

– На волне «Маяка» – музыка из кинофильмов…

Ладно, пускай будет музыка из кинофильмов. Катя ее нам посулила так же, как она говорит мне вечером: «Знаешь, Стас, я так закрутилась, что не успела приготовить ужин. Но я по дороге домой купила торт-мороженое: это ужа-а-сно вкусно!..»

Рита положила ладонь на мою руку и спросила тихо:

– Стас, а ты доволен своей жизнью? Своей работой?

– Я делаю то, что умею.

Рита быстро взглянула на меня:

– Твоя работа требует особого умения?

И я допил свой кофе, отставил чашку, посмотрел на струйки дыма от ее сигареты – голубовато-серые, текучие:

– Да, думаю, что требует.

– А в чем же оно, это умение?

Я откинулся на стуле, с прищуром посмотрел на нее – когда-то такую близкую, неотторжимую, часть меня самого, самую главную, самую важную часть моего существа, а теперь навсегда оторванную очень здоровым равнодушным человеком, бегающим по аллеям санатория трусцой. Почему-то он представился мне похожим на мерина.

И бушевали во мне два чувства – твердая решимость не говорить с ней ни о чем и острая потребность рассказать ей все. И эти чувства сшибались во мне, как недавно бились грудь в грудь на плацу Юнгар и Шах. И битва чувств была ненастоящая, понарошечная, без злости…

– Все люди смотрят друг на друга мельком, как мы смотрим на часы: большая стрелка – вверх, маленькая – вниз, все понятно – шесть часов. А сыщики как часовщики: их интересуют не столько стрелки, сколько система шестеренок и пружин, образующих часы…

Рита настойчиво спросила:

– Что же надо для этого уметь? Быстро думать? Много помнить? Внимательно слушать? Хорошо стрелять?

– Наверное. Наверное, это тоже надо… А главное… как бы это сказать… Надо уметь удариться сердцем о чужую беду…

А из репродуктора летели над нами огромные порции торта-мороженого. Целые айсберги мороженого погребли под собой шум и гомон столовой. Мы были с Ритой одни в этом буране из мороженого, и, чтобы лучше слышать, она наклонялась ближе ко мне.

– Да-да, Рита. Ничего здесь не попишешь, работа у нас особая…

– И ты счастлив?

Как хорошо, что нас закружила мороженная метель, что мы только вдвоем, что нас никто не слышит! Как хорошо, что так много музыки в кинофильмах, что она такая громкая…

И смех у меня, наверное, не очень натуральный:

– Эх, Рита, Рита! Это же несерьезно! До конца, во всем и всегда может быть счастлив только слабоумный. У меня полно своих огорчений, забот и тревог. Но я делаю дело…

А Рита сердится; она отбросила ложку и постукивает твердо кулаком по столу:

– Да пойми, Стас! Я ведь не шпыняю тебя! Я хочу разобраться! Понять! И тебя! И себя! Что-то проверить не в твоей, а в своей жизни! Тебе разве не хочется прожить жизнь сначала? Все повторить, чтобы не было массы глупостей, нелепых решений, ненужных поступков? Стыдных и горестных ошибок?

И шум мороженного обвала прекратился, уединенность наша в этом сладком грохоте исчезла, телебенькнули в эфире позывные «Не слышны в саду даже…», и Катя твердо напомнила:

– Говорит «Маяк». Московское время…