Васек Трубачев и его товарищи (книга 2) - Осеева Валентина Александровна - Страница 35

— Знает.

Васек не решался сказать, что пришел к Матвеичу, и молча играл с Бобиком, разглядывая незнакомую женщину. У нее было круглое лицо с глубокими складками около губ. Темные косы, обернутые в два ряда на голове, серебрились сединой, голубые глаза смотрели вопросительно. Из вышитых рукавов украинской рубашки были видны большие спокойные рабочие руки. Серый нитяный платок покрывал ее плечи; прячась от солнца, она набрасывала его на голову, завязывая узелком под мягким подбородком.

— Матвеич сейчас придет. Садись.

Она села на крыльцо. Васек тоже присел на нижней ступеньке, не смея пройти в хату.

— Я — Оксана. Слыхал обо мне? — просто сказала незнакомая женщина.

Васек радостно удивился:

— Это вы? Сестра Сергея Николаевича? Моего учителя?.. Я слышал, я еще давно слышал!

— От Сергея Николаевича слышал?

— От всех слышал!

— А от учителя своего слышал? — настойчиво спрашивала Оксана.

— Ну да! Он всем нам говорил, что у него сестра Оксана… то есть тетя Оксана… есть… — запутался Васек.

Женщина засмеялась. От голубых глаз ее протянулись к вискам тонкие морщинки.

— Это я тебе тетя. А учителю твоему — сестра. Я его маленьким еще помню, он на моих руках рос. — Она пригладила волосы, грустно улыбнулась. — Большим-то и не видела никогда.

Ваську стало жаль ее:

— Он хороший… Строгий такой….и ласковый. Сильный… ужас! Просто силач!

— А маленький худой был, легонький. Бывало, выйду с ним на крыльцо, зовут меня девчата на улицу песни петь, а он уцепится руками за мою шею — не оторвешь… — Оксана вздохнула. — А какой уж теперь стал, и не знаю — не довелось повидаться… — Она расправила на коленях юбку, поглядела на свои руки. — Рубашку ему вышила. Может, он такую-то и носить не будет — городской стал.

Ваську захотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее.

— Будет, будет носить! Я знаю! Он любит всякое… ну, вышиванье, что ли… Девочек за это хвалил. И сам себе галстук сделал, нам в классе показывал! — заторопился он.

— Негде носить. Он, наверно, на фронте теперь. Врага бьет. Какая ему рубашка сейчас, куда наряжаться! — сказала Оксана. — У нас у всех одно и на уме и на сердце.

Васек спрятал между колен свою тюбетейку. В ней хрустели зашитые бумажки.

— А Николая Григорьевича нет? — осмелился спросить он.

— Есть, — кратко ответила Оксана, не приглашая его в хату.

Наступило молчание. За дверью задребезжала посуда. Васек взглянул на Оксану.

— Тебя Васьком звать? — спросила она, хмуря брови.

— Васьком.

— Хорошо вас воспитывают! В строгости… На примере… — Она понизила голос: — Отец у тебя с билетом?

— Он машинист — ему без билета можно.

Оксана наклонила голову, как бы разглядывая Васька:

— Не понимаешь разве, о чем говорю?

Васек вспыхнул, догадался.

— Нет, понимаю… Он давно уже… еще я не родился, — поспешно сказал он.

— Тише говори! Ищут враги коммунистов — вешают, расстреливают, живых в огонь бросают! Скажешь про кого — погубишь человека. Ненароком погубишь, — строга заговорила Оксана, наклоняясь к Ваську. — Матвеич не любит, кто болтает. Болтун с предателем по одной дорожке ходят…

Васек испугался:

— Вы спросили — я и ответил.

— Не всякому отвечать — кому в ответ и помолчать. Я спрошу, другой спросит… — Она пытливо вглядывалась в лицо Васька.

Он почувствовал к ней неприязнь: "Сама спрашивала — и сама болтуном ругается…"

— Я тебя учу, а не ругаю, — ответила на его мысли Оксана. — Матвеич тебя любит. И отец любит. А любовь от доверия… — Она положила на голову Ваську руку, пригладила назад чуб. — Лоб у тебя большой, чистый. В отца?

— Оксана! — послышался из хаты голос Николая Григорьевича. Он открыл дверь и, опираясь на палку, остановился на пороге. — А, Васек пришел!.. Что ж ты не скажешь?

— Да мы за разговором тут, слово за слово…

— Познакомились? — улыбнулся Николай Григорьевич.

— А мы и были знакомы. Он про меня слышал, я — про него. Что говорили, то и есть. Славный хлопец! — сдержанно похвалила Оксана.

Старик закивал головой:

— Ну, я рад, что он тебе понравился! Я так и думал.

Васек вздохнул.

"А все-таки она сердитая какая-то… — подумал он про Оксану. — Ее и Николай Григорьевич, видно, боится".

Они вошли в хату.

Васек заметил, что в кухне что-то изменилось. За печкой, где были полати, стоял теперь шкаф с посудой. Он хотел спросить, кто его сделал, но подумал, что лучше не спрашивать, а то Оксана еще и любопытным назовет.

Скоро пришел Матвеич. Он был веселый, потирал руки, командовал:

— Садись за стол, командир!.. А ну, Бобик, до перелазу, живо! Живо, живо забирай свой хвост, а то дверью прищемлю! — Он закрыл за Бобиком дверь, придвинул к столу табуретку. — Ну, рассказывай! Да не бойся — Оксана своя. Кто на пасеке у Матвеича — тот свой. Чужой тут голову сломит.

Оксана закрыла окно, опустила занавеску. Васек снял тюбетейку, протянул ее Матвеичу:

— Вот тут у меня все.

— Зашил?.. — подмигнул Николай Григорьевич. — Смотри, Матвеич, зашил!

— Как надо! — важно подтвердил Матвеич, распарывая подкладку. — Комар носу не подточит!

Оксана обняла Васька.

— Рассердился на меня — и хорошо! Значит, к пользе. Значит, запомнишь слова мои, — ласково шепнула она ему на ухо.

Матвеич разложил на столе Севины бумажки.

На этих бумажках Сева записывал все, что ему удалось услышать или увидеть в штабе. Некоторые услышанные слова Малютин, затрудняясь перевести, вписывал прямо по-немецки.

Матвеич обернулся к Ваську и удивленно спросил:

— Это кто же у тебя работает?

— Малютин, — сказал Васек и, оглянувшись на Оксану, стоявшую за его спиной, добавил с гордостью: — Сева у нас немецкий язык знает!

И он начал шепотом рассказывать, какие поручения выполняет для него Малютин, как он слушает, что говорят в штабе, и передает ему, Ваську.

Над столом склонились три головы. Глаза взрослых внимательно и серьезно разбирали Севины каракули. Трубачев дополнял их рассказами:

— Фашисты собирают яйца, крупу, зерно… Говорили между собой, что на Жуковку повезут, в вагоны грузить.

Оксана выходила на крыльцо, стояла на дорожке под окнами.

С дружеским лаем промчался за хатой Бобик. Матвеич насторожился.

Васек вскочил, прикрывая ладонью листки. Оксана вошла в комнату:

— Свой.

Из кухни выглянул Коноплянко.

— Не бойся, не бойся! Это коноплянка прилетела, — засмеялся Матвеич, протягивая Коноплянко свою широкую ладонь и усаживая Васька на место. — Садись, садись, хлопчик!.. А ты с чем прилетел, а?

— С лыхом чи с добыхом? — пошутил Николай Григорьевич.

— С добыхом, — всерьез ответил Коноплянке и, подвинув табуретку, сел рядом с Трубачевым. — Поклон тебе, Васек Трубачев, от твоего вожатого!

Васек задохнулся от счастья:

— От… Мити?

Коноплянко кивнул головой:

— Беспокоится о вас Митя. Велел вам передать, чтобы вы крепче держались друг за дружку. Знает, что трудно тебе, Васек Трубачев, но надеется на тебя и на всех ребят. Велел никогда не забывать, что вы пионеры и должны быть верными своей Родине.

Васек встал. Он не находил слов от радостного волнения. Коноплянко мягко улыбнулся ему и обратился к Матвеичу:

— Свежий выпуск. Осилите?

Он положил на стол листочки из блокнота.

— Осилю! Осилю! — заторопился Николай Григорьевич, разглядывая листки.

Коноплянко лег грудью на стол; на длинном, худом лице его выступил румянец, глаза засияли.

— Драгоценный материал принес…

Оксана позвала Васька:

— Иди-ка сюда! Я твою копну состригу немножко. Ишь ты, какой дядя Туман! Рыжий да кучерявый, совсем оброс! — выводя мальчика в кухню, певуче проговорила она.

Васек, взволнованный скупым сообщением Коноплянко, боясь спрашивать, медленно шел за ней, машинально оберегая от ножниц свой чуб.

Оксана сняла его руку с головы.

— Чуб твой при тебе и останется. Я за ушами колечки постригу. Садись-ка сюда. А то домой тебе скоро идти… Баба Ивга обедать наварила, коровку подоила, молочка нацедила… — Приговаривая, как над маленьким, Оксана подстригла Ваську волосы, дунула на пробор, поскребла ногтем кожу: — Чистая головка. Ступай, голубенок, вынеси волосы во двор да закинь их подальше. Ишь, золота у тебя сколько! — пошутила она, собирая с фартука остриженные кольца волос. — Ступай. Да много не думай. Порадовал тебя Коноплянко, сказал тебе слова бесценные, вот и береги их в сердце да помни: что мог, то сказал, а что не сказал, того не мог. Значит, и спрашивать не надо.