На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 44

Несется косная по тихому лону широкой реки, вода что зеркало, только и струится за рулем, только и пенится что веслами. Стих городской и ярманочный шум, настала тишь, в свежем прохладном воздухе не колыхнет. Петр Степаныч передал руль кормщику и перешел к носу лодки. Шепнул что-то песенникам, и тотчас залился переливчатыми, как бы дрожащими звуками кларнет, к нему пристал высокий тенор запевалы, песенники подхватили, и над широкой рекой раздалась громкая песня:

Уж вы, горы ль мои, горы, круты горы да высокие,

Ничего-то на вас, горы, не повыросло;

Вырастал на вас един только ракитов куст,

Расцветал на вас един только лазорев цвет.

Как на том ли на кусту млад сизой орел-сидит,

Во когтях держит орел черна ворона.

Он и бить его не бьет, только спрашивает:

«Где ты, ворон, побывал, что ты, черный, повидал?»

— А я был-побывал во саратовских степях,

А я видел-повидал чудо дивное…

Растет тамо не ракитов куст,

Цветет тамо не лазорев цвет,

Как растет ли порастает там ковыль-трава,

А на той ковыль-траве…

— Шабаш! — крикнул Самоквасов. Не хотел он, чтоб песенники продолжали старинную песню про то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай, мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в песне пелося — пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.

— Что не дал допеть? — спросил у Самоквасова Марко Данилыч. — Песня годная.

— Очень заунывна, — молвил Петр Степаныч. — Катай, ребята, веселую!..крикнул он песенникам. Залилась веселая песня:

Ах ты, бражка, ты, бражка моя!

Дорога бражка подсыченная!

Что на речке ль бражку смачивали,

На полатях рассолаживали,

Да на эту ль бражку нету питухов,

Нет удалых добрых молодцев у нас.

И под песенку о бражке Петр Степаныч с Веденеевым из серебряной раззолоченной братины пошли разливать по стаканам «волжский квасок». Так зовется на Волге питье из замороженного шампанского с соком персиков, абрикосов и ананасов.

Стали гостей «кваском» обносить. Марко Данилыч с Зиновьем Алексеичем опять стали журить молодых людей:

— Бога не боитесь вы, что вздумали!.. Сами, что ль, деньги-то делаете, аль они к вам с неба валятся!.. Бесшабашные вы, безумные!

Однако взяли по стаканчику и с удовольствием выпили во славу божию, потом повторили и еще повторили.

Вышло так, что, обойдя старших, в одну и ту же минуту Петр Степаныч поднес стакан Дуне Смолокуровой, а Дмитрий Петрович — Наталье Зиновьевне. Палючими глазами глядят оба на красавиц.

Багрецом белоснежное нежное личико Дуни подернулось, когда вскинула она глазами на пышущего здоровьем, отвагой и весельем, опершись в бок левой рукой стоявшего перед ней со стаканом Самоквасова. Хочет что-то сказать и не может.

— Пожалуйте-с! — говорит ей Петр Степаныч. — Сделайте такое ваше одолжение!

А сам ног под собой не слышит. Так бы вот и кинулся, так бы и расцеловал пурпуровые губки, нежные ланиты, сверкающие чудным блеском глаза. Молчит Дуня. Сгорела вся.

— Не задерживайте-с!.. Покорно прошу! — шепчет, наклонясь к ней, Петр Степаныч.

У Дуни слеза даже навернулась. Не знает, куда ей деваться.

— Что ж ты, Дунюшка, не берешь? — весело молвил ей Марко Данилыч.Возьми, голубка, не чинись, с этого питья не охмелеешь. Возьми стаканчик, не задерживай капитана. Он ведь теперь над нами человек властный. Что прикажет, то и делай — на то он и капитан.

Дрожащей рукой взялась Дуня за стакан и чуть не расплескала его. Едва переводя от волнения дух, опустила она подернутые непрошеной слезою глаза.

Дорониных Дмитрий Петрович прежде не знал; впервые увидал их на пристани. Когда рассаживались в косной по скамьям, досталось ему место прямо против Наташи… Взглянул и не смог отвести очей от ее красоты. Много красавиц видал до того, но ни в одной, казалось ему теперь, и тени не было той прелести, что пышно сияла в лучезарных очах и во всем милом образе девушки… Не видел он величавого нагорного берега, не любовался яркими цветными переливами вечернего неба, не глядел на дивную игру солнечных лучей на желтоватом лоне широкой, многоводной реки…

И величие неба, и прелесть водной равнины, и всю земную красу затмила в его глазах краса девичья!.. Облокотясь о борт и чуть-чуть склонясь стройным станом, Наташа до локтя обнажила белоснежную руку, опустила ее в воду и с детской простотой, улыбаясь, любовалась на струйки, что игриво змеились вкруг ее бледно-розовой ладони. Слегка со скамьи приподнявшись, Веденеев хочет взглянуть, что там за бортом она затевает… Наташа заметила его движенье и с светлой улыбкой так на него посмотрела, что ему показалось, будто небо раскрылось и стали видимы красоты горнего рая… Хочет что-то сказать ей, вымолвить слова не может… Тут подозвал его Самоквасов на подмогу себе разливать по стаканам волжский квасок…

Подавая Наташе стакан, Веденеев опять-таки слов доискаться не мог, не мог придумать, что бы такое ей молвить. Горячею кровью обливается и сладостно трепещет его сердце… Когда же, принимая стакан, Наташа с младенческой улыбкой бросила на него ясный, приветливый взор, тихо сиявший чистотой непорочной души, Веденеев совсем обомлел… А слов все-таки придумать не может… Сам на себя не может надивиться — смел и игрив он в последнее время среди женщин бывал, так и сыпал перед ними речами любезными, веселил их шутками и затейными разговорами, а теперь же слова промолвить не может. Какая-то застенчивость крепко связала язык…

Не укрылось это от «капитана». Подошел он к запевале, шепнул ему что-то и отошел к корме. Запевало в свою очередь пошептался с песенниками и, глядя на Самоквасова, ждал.

— Гей!.. Певцы-молодцы!.. Развеселенькую!.. — крикнул Петр Степаныч. Грянула живая, бойкая песня:

Здравствуй, светик мой Наташа,

Здравствуй, ягодка моя!

Я принес тебе подарок,

Подарочек дорогой.

Подарочек дорогой:

С руки перстень золотой,

На белую грудь цепочку,

На шеюшку жемчужок!

Ты гори, гори, цепочка,

Разгорайся, жемчужок!

Ты люби меня, Наташа,

Люби, миленький дружок!

Не догадываясь, что песня поется по заказу Петра Степаныча, Веденеев еще больше смутился при первых словах ее. И украдкой не смеет взглянуть на Наталью Зиновьевну. А она, веселая, игривая, кивает сестре головкой и с детском простотой говорит:

— Лиза, ведь это моя песенка, мне поют ее. Лизавета Зиновьевна только улыбнулась, оправила на сестре взбившийся кисейный рукав, но в ответ ничего не промолвила.

— Говорят: «Сказка — складка, а песня — быль», — усмехнулся, вслушавшись в Наташины слова, Марко Данилыч. — Пожалуй, скоро и в самом деле сбудется, про что в песне поется. Так али нет, Татьяна Андревна?..

— Все во власти господней, — улыбаясь тихонько, проговорила ему Татьяна Андревна.

Наташа смеялась и весело на всех посматривала. А Дмитрий Петрович — хоть в воду, так впору.

Солнце все ниже и ниже, косная все дальше и дальше по темной глади речной. Медленно тускнут лучи дневного светила, полупрозрачные тени багряно-желтых облаков темно-лиловыми пятнами стелются по зеркальной водной поверхности, а высокая зеленая слуда (Слуда — высокий, бугристый, поросший лесом берег большой реки.) нагорного берега, отражаясь в прибрежных струях, кажется нескончаемой, ровно смоль черной полосою.

Под слудой пышут огнем и брызжут снопами рассыпчатых огненных искр высокие трубы стального завода, напротив его на луговом, таловом (Поросший тальником, то есть кустарной ивой, вербой, salix amigdalina, иначе лоза, шелюга.) берегу там и сям разгораются ради скудного ужина костры коноводов (Коноводами зовутся на Оке бурлаки на судах, которые тянутся лошадьми.). По реке вдоль и поперек тихо, чуть слышно разъезжают в маленьких ботниках ловцы-удальцы (На Волге и в устьях Оки рыболовов зовут ловцами, а не рыбаками. Рыбак — это торговец рыбой.), раскидывая на ночь шашковые снасти для стерляжьего лова (Черная, или шашковая, снасть — длинная веревка (хребтина), которую опускают на дно; к ней на веревочках прикреплены железные крючки (кованцы). Каждый крючок держится в воде от хребтины вверх посредством шашки (поплавка) из деревянной чурки, держащейся в верхних слоях воды.).