Ржавый Рыцарь и Пистолетов - Мельникова Ирина Александровна - Страница 23

Марфа надела очки и, с трудом разбирая каракули, прочитала по складам надписи под рисунками: «Ежик-злюка», «Ржавый Рыцарь». Особенно пришлась к душе картинка, где был нарисован лохматый, с усыпанным веснушками лицом мальчишка, весело улыбающийся щербатым ртом, и солнышко с хитрой мордашкой деревенской девчонки.

Она попыталась прочитать те несколько строчек, что уместились между рисунками, но не поняла ни слова. Они громоздились друг на друга, загибаясь хвостиком вниз, а буквы валились одна на другую, словно пьяные.

Бабушка покачала головой. Что-то не так в твоей жизни, девонька, что-то сломалось... Чутьем старой и мудрой русской женщины она хорошо это понимала. Может, не сумела бы облечь свои догадки в слова, но ее до глубины души поразило это несоответствие: светлые, наивно-трогательные рисунки и та абракадабра, что исторгала рука писательши, когда она пыталась передать свои мысли бумаге.

Марфа перевернула листок. На обратной стороне на нее глянуло злобное старушечье лицо. Чуть ниже она увидела другой рисунок. Та же старуха, но уже в полный рост. Сгорбленная, с клюкой... Казалось, именно она воплощает в себе все мрачное, грязное, безнадежное, что таилось в душе ночной гостьи.

Странный озноб заставил старушку поежиться и плотнее запахнуть на груди теплую безрукавку. Дожди вперемешку с мокрым снегом шли чуть ли не до начала декабря, пропитав все вокруг сыростью. Затем задули метели, сковав землю ледяным панцирем гололеда. И хотя в доме исправно топили печи, бабушка Марфа с утра натянула на ноги шерстяные носки и эту, как она ее называла, кацавейку, которую ей подарила бывшая невестка.

В силу простоты восприятия она ни в коей мере не связывала этот озноб с мерзкой старухой, но все же поспешила перевести взгляд ниже, где столь же неряшливо, вкривь и вкось, были записаны номера телефонов, какие-то фамилии и имена. Одно из них казалось странным – Лайнер – и было выведено более четко, почти печатными буквами. И еще одно она разобрала без особого труда: рядом с рисунком крошечной матрешки столь же мелко значилось: Ляля.

Тут в ее голову внезапно, сполохом зарницы, ворвалась странная мысль. Марфа озадаченно хмыкнула. Как она раньше того не поняла? Ведь все лежало на поверхности, рукой могла дотянуться...

Она покачала головой, осуждая себя за недомыслие. Хотя что теперь можно изменить? Марфа еще раз скользнула взглядом по листку бумаги, сложила его по сгибу и опустила в карман кацавейки. Выбрасывать она его не собиралась, хотя понимала, что он явной ценности не представляет даже для посеявшей его хозяйки. Так себе, записки на колене или на краешке стола... Вон и жирное пятно проступило! Поддавшись совершенно необъяснимому желанию, Марфа снова достала листок из кармана...

Никто не мог упрекнуть ее в хитрости, но в деревне она слыла самой догадливой старухой, а кое-кто считал Марфу колдуньей, хотя она поводов для этого не давала. Правда, бросала иногда на картах совсем уж отчаявшимся бабам и сама несказанно удивлялась, когда они благодарили ее за вовремя сделанные подсказки. И участковому тоже иногда подсказывала, где ворованный скот отыскать или картошку, которую неустановленные злоумышленники выкопали ночью на дальних делянах, отчего нескольким семьям односельчан пришлось бы волком выть или зубы класть по зиме на полку. Ведь картошку не только сами потребляли, но скармливали свиньям и даже коровам... После этого Марфа уже не удивлялась, когда бравый капитан милиции раз за разом стал наведываться к ней за советом. Хотя обзывал это мудрено – «оперативно-розыскные мероприятия» – и результатами их не спешил делиться, но бабушку Марфу зауважал безмерно, из чего она сделала вывод, что в своих догадках не ошибалась.

Она более внимательно всмотрелась в измятую бумажку. Теперь этот листок сказал ей гораздо больше. И, сняв очки, Марфа приблизила его почти вплотную к глазам. В самом низу, в правом его уголке сиротливо притулились четыре строчки. Казалось, их написала другая рука, более уверенная, более твердая. И, возможно, они были сделаны уже утром, когда гостья немного пришла в себя и не напоминала больше жалкого воробья, скорчившегося на заборе под порывами злобного хиуса.

– Точно больная или совсем уж судьбой заезженная! – горестно вздохнула бабушка Марфа. – Ни одного слова без выверта не скажет. «Я иду по лезвию ножа», – процитировала она первую строчку и покачала осуждающе головой: – Нет чтобы написать понятно: «Травка зеленеет, солнышко блестит...»

Ей вдруг пришли на ум эти незатейливые стишки, которые она читала в детстве сыну. Марфа улыбнулась. В молодости она любила «спевать» песни, а вот стихи не любила и очень удивилась, что запомнила это стихотворение. В последние годы в памяти неожиданно всплывало то, что, казалось, навсегда было забыто, утрачено, стерто годами лишений, тяжелой работы, болезнями и утратами. Но нет-нет да вдруг являлись перед ней картины жениховства с давно умершим мужем или возникало лицо матушки, молодое и более красивое, чем то, которое сохранилось на пожелтевшей фотографии. Или совершенно неожиданно вспоминались подзатыльники, которые она получала от братьев – ни один из них потом не вернулся с войны. Или вставал перед глазами тот день, когда они ездили на ярмарку за неделю до начала войны. Тогда маленькая Марфа впервые попробовала леденцы, а еще ей купили ботинки, тоже впервые в жизни, потому что осенью она должна была пойти в первый класс...

На веранде стукнула щеколда, и бабушка всплеснула руками: «Никак вернулась?» Она выглянула в окно. У ворот стояла машина сына. Его шаги уже разбудили скрипучие половицы в сенях. Марфа метнулась к лестнице, ведущей на первый этаж, не по-старушечьи резво миновала прихожую и столкнулась на пороге с Алексеем.

Он смущенно глянул на нее с высоты своего очень приличного роста:

– Прости, мама, кажется, я шарф у тебя забыл.

Бабушка Марфа тотчас углядела не по-стариковски острым глазом тот самый злополучный шарф, краешек которого выглядывал из-под кожаной куртки сына. Выходит, успел съездить домой и переодеться. Но она пошла на поддавки и приняла его игру. Озабоченно оглядела вешалку в прихожей и посоветовала:

– На кухню загляни. – И не сдержалась, съехидничала: – Хорошо помнишь, ко мне ли одной заезжал?

Сын ответил ей хмурым взглядом, но промолчал и прошел следом за ней в кухню. Старушка довольно отметила, что на этот раз он не забыл снять обувь. Видно, постепенно привыкал к заведенным в новом доме порядкам. И то, виданное ли дело чернозем на подошвах в комнаты таскать. И хотя Марфа давно уже в комнатах не убирала, с этим вполне справлялась за небольшую плату молодая соседка, но терпеть не могла даже пятнышка пыли на полу или мебели, тем более паутины в углах. Иногда сын называл ее Самураем, верно, по аналогии с японскими традициями снимать обувь у входа. Заведенные раз и навсегда порядки Марфа строго соблюдала сама и воистину с самурайским упорством и стойкостью добивалась исполнения этого обряда от родных, близких, гостей и соседей.

На этот раз пожурить сына тоже нашлась причина, но она удержалась от соблазна. Сын хотя и прошел в ее святая святых в одних носках, однако куртки не снял. Обвел все тем же хмурым взглядом две чайные чашки на столе, горку пирожков на тарелке, вазочку с вареньем, зачем-то заглянул в шкафчик с посудой, в холодильник, где шарфа точно никогда не бывало. У Марфы так и рвалось с языка очередное ехидное замечание. Но она и тут сдержалась, лишь отошла к столу, отнесла грязные чашки в раковину для мытья, взамен их выставила две чистые. И только тогда повернулась к сыну.

Он сидел на табуретке, и вид у него был понурый, как у голодного, вымокшего под дождем пса.