Финита ля комедиа - Мельникова Ирина Александровна - Страница 50

– Есть все основания считать, что оно было украдено убийцей, – пояснил Тартищев и спрятал ожерелье в карман. – Получается, что он имел доступ к вещам Муромцевой. Где, говорите, она обычно хранила подобные украшения?

– В своей гримерной. В комоде, – пожал плечами Зараев. – Или в шкатулке. Роли не играет, потому что только идиот мог позариться на это кастрюльное золото.

– Дело не в качестве золота, а в том, что убийца с его помощью поймал на крючок другого жулика. Но суть не в том. Убийца украл ожерелье и тем самым навел нас на мысль, что он все-таки служит в вашем театре. И присмотрел это колье заранее.

– Ох, Федор Михайлович, Федор Михайлович! – покачал головой Зараев. – Озадачили вы нас! Как теперь к премьере готовиться, если в каждом актере или служителе убийцу видеть будешь?

– Готовьтесь как готовились! И то, что я вам рассказал и показал, не должно выйти из стен этого кабинета. За поступки убийцы я не отвечаю. И где гарантия, что он не пожелает расправиться с вами, коли узнает, что вы в курсе некоторых его дел. Так что держите язык за зубами, но будьте начеку. И если заметите или узнаете что-то для нас интересное, не стесняйтесь, выходите прямо на меня. Даже ночью, если потребуется.

– Хорошо, – прошептал Зараев и почему-то оглянулся на дверь, словно за нею его уже поджидал убийца. – А с Сережей он не расправится по такому случаю?

– Ваш Сережа в больнице под надежной охраной, – усмехнулся Тартищев, – к тому же он свою роль отыграл и убийце стал неинтересен. Могу сообщить, что в номер гостиницы вашего сына завлекла очаровательная девица, прежде вашему сыну незнакомая. Так что Сергей оказался всего лишь жертвой собственного легкомыслия.

– Значит, все подозрения в том, что именно он убил Раису Ивановну, с него снимаются? – обрадовался Зараев.

– Да, он был всего лишь статистом в этом спектакле, вернее, водевиле с переодеванием, который так любит наша публика, – произнес Тартищев с иронией и посмотрел на Турумина. – Кажется, так вы, Юрий Борисович, изволили выразиться по поводу вкусов северо-еланского зрителя?

Тот закатил глаза и с выражением комического ужаса на лице развел руками. Начальник сыскной полиции усмехнулся и взял под козырек:

– Имею честь, господа! – и вышел за дверь.

Турумин молча вылил остатки коньяка в стоящий рядом стакан, залпом выпил его и выругался. А Зараев подошел к окну, проводил взглядом коляску Тартищева и повернулся к режиссеру:

– И как теперь объяснишь, что эта дребедень оказалась в руках у легавых?

– Фу-у, Геннадий, как пошло! – скривился презрительно Турумин, но рука его, сжимавшая стакан, заметно дрогнула...

Федор Михайлович в это время уже отъехал достаточно далеко от театра и как раз предавался размышлениям, где ему лучше пообедать...

– Господин Тартищев? – очень знакомый голос отвлек его от созерцания дна тарелки, в которой осталось на пару ложек селянки, не больше. Он поднял глаза и чуть не выразился по матушке, узрев знакомую физиономию Максима Желтовского. Но репортер смотрел не по обыкновению смущенно, без тени былой развязности. – Разрешите присесть за ваш стол? – кивнул он на свободный стул. Сраженный необыкновенной учтивостью газетчика, Тартищев не нашелся, что ответить, и лишь молча кивнул в ответ. – Благодарю вас! – продолжал поражать его манерами Желтовский. – Я не решился подойти к вам раньше, когда вы только принялись за обед. – Он положил обе ладони на стол и пошевелил пальцами. Блеснули на указательном пальце перстень с черным камнем и золотая запонка в рукаве. Журналист, как всегда, одет был с особым, присущим только ему, шиком, что неизменно поражало Тартищева. Кому как не ему было знать, в каких переделках случалось бывать Желтку, лихому и отчаянно смелому репортеру дешевой газетенки. Пожалуй, довольно высокий тираж «Взора» только и держался на его репортажах и статейках, которые всякий раз изрядно загружали работой и редакторов, и цензоров, но позволили автору стать местной знаменитостью.

– Федор Михайлович! Если вас не затруднит, – Желтовский неожиданно нервно дернул щекой и сжал ладони в кулаки так, что побелели костяшки пальцев, – мне надо с вами серьезно поговорить!

Тартищев отодвинул от себя тарелку, тщательно вытер губы и усы салфеткой и выразительно посмотрел на Желтовского.

– Надеюсь, милейший, вас замучила совесть и вы решили объясниться по поводу той галиматьи, что пропечатали на днях в своей газетенке?

– Нет, я... – Желтовский неожиданно покраснел и виновато посмотрел на Тартищева. – Простите, Федор Михайлович! Но галиматьи я как раз не печатаю!

– Что ж, на нет и суда нет, – произнес сухо Тартищев. – Мы разговариваем с вами на разных языках. И вас мало заботит, что вы выставили меня в неприглядном свете. Надо ж было додуматься собственные бредни выдать за мои! Ваши дешевые трюки, Желтовский, мне изрядно надоели! И я не намерен беседовать с вами даже на серьезные темы. Все равно все извратите, поставите с ног на уши... Идите, Желтовский, я хочу спокойно выпить чаю!

– У меня личное дело, – произнес совсем тихо репортер, разглядывая пристально собственные ногти. – Вы не можете отказать!

– А по личным делам я принимаю по четвергам с шестнадцати часов пополудни до двадцати вечера. Прошу в канцелярию! Запись на прием за месяц!

Губы Желтовского сжались в тонкую полоску, а щеки покраснели. Но тем не менее он вновь крайне вежливо обратился к Тартищеву вздрагивающим от едва сдерживаемой ярости голосом:

– А если я назову имя человека, который знает убийцу актрис, вы согласитесь выслушать меня?

Тартищев поднял на него тяжелый взгляд. Газетчик смотрел на него без тени страха и подобострастия. Похоже, не врет. Но отчего так волнуется? И почему вдруг решил обратиться к нему, начальнику уголовного сыска? Или дело и впрямь серьезное, если Желток пренебрег своими принципами и обратился за помощью в полицию?

Эти мысли пронеслись в голове Федора Михайловича за те доли секунды, в которые он изучал лицо репортера – красивое, еще по-мальчишески щекастое, не потревоженное пороками и излишествами. Острый взгляд темных глаз, широкие скулы и лоб, жесткая линия губ и крепкий подбородок. Несомненно, волчонок грозился вырасти в матерого волчару, с которым вскоре будет трудно сладить...

Тартищев отвел взгляд и сделал вид, что раздумывает, постукивая пальцами по табакерке, которую извлек из кармана. По правде, особой злости к репортеру он не испытывал, потому что оба делали свое дело всеми доступными и дозволенными, а случалось, и не совсем дозволенными приемами и способами. И зачастую балансировали на грани закона... Но он бы не стал разговаривать с Желтком, если б узнал, что тот эту грань перешагнул.

– Не торгуйся! – проворчал наконец Тартищев. – Не на ярмарке! – И щелкнул пальцами, подзывая шустрого мальчонку в белом фартуке и колпаке, помощника полового. – Подай два чая и пирожных! – И, глянув на Желтовского, усмехнулся: – Я привык платить за информацию. Надеюсь, она не слишком протухла?

Глава 19

– Вы Любку-Гусара знаете? – спросил Желтовский, проводив взглядом мальчика-полового, мгновенно выполнившего заказ.

– Положим, знаю, – кивнул головой Тартищев и отхлебнул чаю. – Бывшая певичка варьете. Не гнушалась и дополнительными заработками. Я имею в виду древнейшую профессию, так сказать. Сейчас вроде остепенилась.

– Не вроде, а вправду остепенилась, – Желтовский с некоторым вызовом посмотрел на Тартищева. – На пару с подругой, компаньонкой другими словами, они открыли небольшой шляпный магазин в десяти шагах от почтамта. Шляпки-сумочки всякие продают, перчатки, веера, шарфики, зонтики... Словом, разную дамскую мелочь. Не жируют, но на жизнь хватает.

– Вы считаете, что этим Любка мне очень интересна? – вежливо, но с явным ехидством справился Тартищев. – Мне кажется, это не столь важно в нашем разговоре.

– Я вас понимаю, – нахмурился Желтовский, – но постарайтесь меня не перебивать, если хотите, чтобы я быстрее добрался до сути.