Истории про девочку Эмили - Монтгомери Люси Мод - Страница 34

К тому времени, когда сливки были сняты, перелиты в большой глиняный кувшин и тщательно перемешаны — Эмили и об этом не забыла, — солнце уже село, но никто из взрослых все еще не приехал. Мысль о том, чтобы вернуться в одиночестве в большой, сумрачный и гулкий дом, не привлекла Эмили, а потому она направилась в мастерскую Надменного Джона, которая оказалась пустой, хотя рубанок стоял посредине доски, свидетельствуя о том, что Надменный Джон работал здесь совсем недавно и, вероятно, еще вернется. Эмили присела на половинку лежавшего на полу громадного бревна и огляделась вокруг в поисках яблока, которое можно было бы съесть. Вдоль стены располагался целый ряд «красных» и «паршивых», но ни одного «зеленого сладкого» среди них не было, а Эмили чувствовала, что в эту минуту ей необходимо именно «зеленое сладкое» и никакое другое.

Затем она заметила одно зеленое яблоко — поистине огромное, самое большое «зеленое сладкое», какое Эмили только доводилось видеть. Оно, совсем одно, лежало на ступеньке ведущей на чердак лесенки. Эмили поднялась по лесенке, завладела им и сразу начала есть. Она с наслаждением догрызала серединку, когда вошел Надменный Джон. Он кивнул ей, обведя мастерскую внешне невнимательным взглядом.

— Ходил поужинать, — сказал он. — Жены дома нет, так что пришлось готовить самому.

Он взялся за рубанок и продолжил в молчании строгать доску. Эмили сидела на лесенке, пересчитывая семечки «зеленого сладкого» — говорят, будто по яблочным семечкам можно предсказать судьбу, — слушала, как Женщина-ветер насвистывает волшебную мелодию через дырку от сучка в чердачной стене, и сочиняла «Описание плотницкой мастерской Надменного Джона при свете фонаря», чтобы потом записать его на почтовом извещении. Она была погружена в мысленную охоту за точной фразой, которая позволила бы описать нелепо удлиненную тень носа Надменного Джона на противоположной стене, когда Надменный Джон круто обернулся — так неожиданно, что тень носа ударила в потолок, словно громадное копье — и спросил испуганным голосом:

— Куда делось большое «зеленое сладкое», которое лежало там на лесенке?

— Э-э… я… я его съела, — заикаясь, выговорила Эмили.

Надменный Джон уронил рубанок, воздел руки к потолку и с искаженным лицом уставился на Эмили.

— Помилуйте нас, святые угодники! Детка, ты не ела, не ела того яблока… только не говори мне, что ты съела то яблоко!

— Да, я его съела, — смущенно подтвердила Эмили. — Я не думала, что это кому-нибудь повредит… я…

— Повредит! Вы ее только послушайте! Да это яблоко было отравленной приманкой для крыс! Они меня здесь чуть не до смерти замучили, так что я решил положить конец их забавам. И ты его съела… а в нем яда столько, что хватит, чтобы в два счета уморить десяток таких, как ты!

Надменный Джон увидел, как белое лицо и клетчатый передник пронеслись через мастерскую и исчезли в темноте за дверью. Первым отчаянным желанием Эмили было тут же вернуться домой — прежде чем она упадет замертво. Она промчалась по полю, через рощу и сад и влетела в дом. В нем по-прежнему было тихо и темно: никто еще не вернулся. Эмили вскрикнула в отчаянии. Когда они придут, она уже будет лежать окоченевшая, холодная и, вероятно, с почерневшим лицом. Все в этом дорогом мире кончится для нее навсегда… и только потому, что она съела яблоко, которое, как ей казалось, она имела полное право съесть. Это несправедливо… она не хочет умирать!

Но смерть была неизбежна. Эмили, лишь горячо надеялась, что кто-нибудь придет прежде, чем она умрет. Было бы ужасно умереть в полном одиночестве в этом громадном, пустом, гулком доме. Бежать куда-то еще за помощью она не решилась. Уже совсем стемнело, да и она, вероятно, упала бы замертво прямо на дороге. Умереть там… одной… в темноте… о это было бы так ужасно! Ей не приходило в голову, что ее можно как-то спасти; она считала, что, если яд проглочен, это означает неизбежный конец.

В панике, дрожащими руками она зажгла свечу. С горящей свечой было не так страшно… при свете человек может взглянуть правде в лицо. А Эмили, бледная, испуганная, одинокая, уже решила, что смерть следует встретить мужественно. Она не должна посрамить честь Старров и Марри. Стиснув холодные руки, она постаралась унять дрожь. Сколько еще ей еще остается жить? Надменный Джон сказал, что яблоко убьет ее «в два счета». Что это означало? Два счета — это долго? Будет ли она страдать, умирая? У нее было смутное представление, что яд доставляет ужасные мучения. Ох… а ведь совсем недавно она была так счастлива! Она думала, что проживет много лет и будет писать великие поэмы, и станет такой же знаменитой, как миссис Хеманз. А накануне вечером она поссорилась с Илзи и еще не помирилась… и никогда теперь не помирится. Илзи будет ужасно тяжело. Надо написать ей записку и простить ее. Хватит ли времени? Ох, какие холодные руки! Должно быть, это означает, что она уже умирает. Она где-то слышала или читала, что руки холодеют, когда человек умирает. А чернеет ли у нее лицо? Она схватила свечу и поспешила наверх в комнату для гостей. Там было зеркало — единственное в доме, которое висело достаточно низко, чтобы, взявшись за нижний конец его рамы и наклонив его, она могла увидеть свое отражение. В обычных условиях Эмили до смерти испугалась бы самой мысли войти в эту комнату при тусклом дрожащем свете свечи. Но один громадный ужас поглотил все маленькие страхи. Она взглянула на отражение своего лица в обрамлении гладких черных волнистых волос, в бьющем вверх свете свечи, на темном фоне сумрачной комнаты. О, она уже бледна, как мертвец! Да, перед ней лицо умирающей… в этом не могло быть никаких сомнений.

Что-то поднялось в душе Эмили и овладело ею — какое-то наследие славного старого рода. Она перестала дрожать. Она смирилась с судьбой — не без горечи, но спокойно.

— Я не хочу умирать, но если я должна умереть, то умру так, как пристало Марри, — сказала она. Она читала что-то подобное в какой-то книжке, и фраза пришлась в этот момент очень кстати. А теперь надо поторопиться. Письмо Илзи должно быть написано. Первым делом Эмили направилась в комнату тети Элизабет, чтобы убедиться, что отведенный ей верхний справа ящик комода в полном порядке, а затем бросилась на чердак в свой укромный уголок. Громадный чердак был полон коварных, враждебных теней, которые толпились вокруг маленького островка света ее свечи, но теперь они не пугали Эмили.

«Подумать только, что я так страдала сегодня из-за того, что у меня ужасно толстая нижняя юбочка», — мелькнуло у нее в голове, когда она схватила одно из своих драгоценных почтовых извещений — последнее, на котором она будет писать. Писать отцу не было никакой необходимости — она скоро его увидит, — но Илзи должна получить письмо… дорогая, любящая, вспыльчивая Илзи, которая накануне кричала ей вслед оскорбительные эпитеты и которая будет мучиться угрызениями совести из-за этого всю оставшуюся жизнь.

«Дорогая моя Илзи, — писала Эмили; ее рука немного дрожала, но губы были плотно сжаты. — Я умираю. Я отравилась яблоком, которое Надменный Джон приготовил для крыс. Я больше никогда тебя не увижу, но пишу тебе, чтобы сказать, что люблю тебя и чтобы ты не страдала оттого, что назвала меня вчера скунсом и кровожадной норкой. Я прощаю тебя, так что не волнуйся. И прости меня за мои слова о том, что ты не заслуживаешь даже презрения. Я говорила совсем не то, что думала на самом деле. Я оставляю тебе всю мою долю битого фарфора в нашем домике для игр, и, пожалуйста, передай мой прощальный привет Тедди. Он никогда уже не научит меня насаживать червя на рыболовный крючок. Я обещала ему, что научусь, потому что не хотела, чтобы он считал меня трусихой, но рада, что не научилась, так как теперь знаю, как чувствуют себя при этом черви. Меня пока не тошнит, но я ничего не знаю о признаках отравления, а Надменный Джон сказал, что в яблоке было достаточно яда, чтобы убить десяток таких, как я, так что долго я, очевидно, не проживу. Если тетя Элизабет согласится, можешь взять мои стеклянные бусы. Это единственная ценная вещь, какая у меня есть. Не позволяй никому ни в чем винить Надменного Джона, потому что он не хотел отравить меня. Я наказана за свою собственную жадность. Возможно, люди подумают, что он сделал это нарочно, потому что я протестантка, а он католик, но я уверена, что это не так, и, пожалуйста, передай ему, чтобы он не страдал от угрызений совести. Кажется, я уже чувствую боль в животе, так что думаю, конец приближается. Прощай и помни ту, что умерла такой молодой.