Вам вреден кокаин мистер Холмс - Мейер Николас - Страница 4

— Шли годы, Ватсон. Все это время я ощущал за каждым преступником какую-то неведомую вездесущую силу, которая неизменно становится на пути правосудия, беря нарушителя закона под защиту. Расследуя самые разнообразные преступления — мошенничества, ограбления, убийства, — я каждый раз ощущал действие этой силы и, кроме того, убедился, что она стоит за многими нераскрытыми преступлениями, которыми мне не приходилось заниматься лично. Многие годы я пытался проникнуть за эту завесу таинственности. В конце концов я нащупал путеводную нить, которая привела меня через тысячи хитросплетений к бывшему профессору Мориарти, некогда выдающемуся математику.

— Но, Холмс...

— Он — Наполеон преступного мира, Ватсон! — Мой друг повернулся как ужаленный. Пламя, полыхавшее в камине у него за спиной, и неестественный, резкий звук его голоса производили гнетущее впечатление. Я видел, что нервы его напряжены до предела. — Он организатор половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в этом огромном городе и в анналах современной преступности. Он — гений, он — философ, он мыслит отвлеченно, он сидит неподвижно, как паук, от него расходятся тысячи нитей, и он чувствует дрожание каждой из них. Его людей ловят и сажают за решетку, некоторые их преступления удается предотвратить, но сам Мориарти всегда остается невредим, а если и бывает задет, то в гораздо меньшей степени, чем некоторым хотелось бы думать[3].

Холмс продолжал и продолжал все в том же духе, он то еле ворочал языком, то принимался декламировать, словно находился на сцене театра Олд Вик[4]. Он перечислял преступления, совершенные по замыслу профессора, он рассуждал о тех предосторожностях, которые тот предпринимал, чтобы выходить сухим из воды. Он страстно рассказывал мне, как он, Холмс, пробил брешь в обороне, возведенной профессором, и как подручные Мориарти, обнаружив это, стали охотиться за ним, вооружившись духовыми ружьями.

Я слушал его сбивчивый рассказ с растущей тревогой, но изо всех сил старался не подавать виду. Я знал, что Холмс никогда не лжет. Кроме того, с первого взгляда было видно, что это не розыгрыш, на что он был мастак. Он говорил совершенно серьезно, задыхаясь от ужаса. Ни один из известных мне людей не мог бы совершить столько злодейств, сколько Холмс приписывал профессору. Невольно я вспомнил о злейшем враге Дон Кихота — Чародее.

Цветистая речь моего друга скорее увяла, нежели подошла к естественному завершению. От выкриков Холмс перешел к неразборчивому бормотанию, а потом и вовсе сбился на шепот. Если раньше он расхаживал по комнате, то теперь сначала прислонился к стене, потом и вовсе с рассеянным видом опустился в кресло. Прежде чем я смог что-либо сообразить, Холмс уже спал.

Молча сидел я перед догорающим камином и смотрел на своего друга. Никогда еще он не находился в такой опасности, как теперь, но я не мог понять, откуда исходит угроза. Судя по тому, как он говорил, он был под действием какого-то сильного наркотика.

Ужасная догадка поразила меня. Я вспомнил, во второй раз за вечер, что Холмс всегда говорил о профессоре Мориарти, когда оказывался во власти кокаина.

Я подкрался к креслу, где он лежал без движения, по-видимому, обессиленный, приподнял веки и снова осмотрел его зрачки. Потом я нащупал пульс. Он был неровным и слабым. Сначала я хотел снять с Холмса пиджак и посмотреть, нет ли у него на руках следов инъекций, но передумал: лучше было не делать этого, чтобы не разбудить его.

Возвратившись на место, я опять задумался. Мне и раньше было известно, что у Холмса бывает что-то вроде кокаиновых «запоев», длящихся по месяцу и больше. Все это время он колол себе семипроцентный раствор трижды в день. Многие читатели ошибаются, думая, что Холмс пользовался нашей дружбой для того, чтобы я, врач, мог доставать ему этот ужасный наркотик. Не так давно я даже слышал утверждения, что согласие снабжать Холмса кокаином было единственной причиной, почему он сносил мое общество. Не тратя времени на то, чтобы отвечать на подобные вымыслы, вздорность которых очевидна, позволю себе лишь заметить, что у него не было такой необходимости. Ни один из законов прошлого века не запрещал приобретать кокаин или опиум в любых количествах. А поскольку покупка не была противозаконной, то нежелание с моей стороны или, напротив, готовность доставать Холмсу кокаин не имели бы никакого значения. Во всяком случае, существуют многочисленные свидетельства, что я всячески пытался бороться с этой порочной и пагубной привычкой.

На какое-то время я добивался некоторого успеха, скорее даже не я, а моя сила убеждения в сочетании с началом нового расследования, в которое Холмс уходил с головой. Холмс жаждал деятельности, самые дерзкие и запутанные загадки были его стихией. Когда он был занят поисками, ему не нужно было прибегать к искусственным средствам. Насколько я знаю, он не пил ничего крепче вина за обедом — оно, за исключением огромного количества шега[5], было единственной слабостью, перед которой он не мог устоять, когда был занят.

Но головоломки попадались редко. Разве Холмс не жаловался, что преступному миру ужасно недостает изобретательности? «Злодеи измельчали, Ватсон», — говаривал он еще тогда, когда мы вместе обитали на Бейкер-стрит.

Неужели за то время, что прошло между затишьем в делах и моим переездом с Бейкер-стрит, Холмс вновь стал жертвой адского зелья — на этот раз безвозвратно?

Я не мог придумать никакой другой разгадки его поведения, если только та невероятная история, которую он мне сейчас поведал, не соответствует действительности. У Холмса было правило: надо отмести все допустимые объяснения, тогда оставшееся и есть правда, какой бы безумной она ни казалась.

С этой мыслью я встал, выбил трубку о решетку камина и, решив ждать, как станут развиваться события, накрыл неподвижное тело моего друга шерстяным пледом и притушил свет.

Не могу сказать точно, сколько времени прошло в темноте — час или два, — так как в конце концов я и сам задремал. Вдруг Холмс заворочался и разбудил меня. Сначала я не мог вспомнить, где я и что случилось. Потом в одно мгновение пришел в себя и повернул рычаг газового рожка.

Холмс тоже начал просыпаться. С минуту он изумленно озирался, видимо, тоже не в силах припомнить, где находится. Неужели и он не понимает, как попал сюда?

— Трубка и добрый глоток чего-нибудь крепкого, — сказал он зевая. — Что может быть лучше сырым весенним вечером, а, Ватсон? Значит, вы тоже в конце концов оказались в объятиях бога сна Морфея?

Я ответил, что, похоже, именно так и случилось, а затем стал расспрашивать о профессоре Мориарти.

Холмс непонимающе посмотрел на меня.

— Кто это?

Я попытался объяснить, что мы говорили об этом джентльмене до того времени, как бренди и жар камина сделали свое дело.

— Чепуха, — раздраженно ответил Холмс. — Мы говорили о Винвуде Риде[6] и его «Муках человека», и я кое-что сказал от себя о Жан-Поле[7]. Это последнее, что я помню, — добавил он, многозначительно взглянув исподлобья. — Если вы помните что-то еще, то я могу лишь предположить, что ваш бренди гораздо крепче, чем считают его изготовители.

Я извинился и согласился с тем, что все это, похоже, мне привиделось. Мы перекинулись еще несколькими словами, и Холмс ушел. Он отверг мои возражения, что три часа ночи — не лучшее время для прогулок.

— Ночной воздух пойдет мне на пользу, старина. Кроме того, вы же помните, что никто не знает Лондон лучше меня. Поблагодарите миссис Ватсон за приятный вечер.

Я напомнил ему, что моя жена гостит за городом, после чего он пронзительно взглянул на меня, затем кивнул и, вновь посетовав на бренди, вышел.