Ленинский тупик - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 66

По панелевозам проверяли время. Тоня назначала кому-то свидание, крича в трубку, что прикатит “точнехонько, как панелевоз”!

Но что они везли, панелевозы? Стены и стены. А где потолочные настилы? Где отопительные - со встроенной внутри батареей - панели?

Зло срывали на шоферах.

- Как вы возите, идиеты? - кричал Силантий, приложив ладони ко рту рупором.

Одного из шоферов панелевозов, рыжеволосого, ушастого паренька в яловочных сапогах гармошкой, Тоня довела, что называется, до белого каления. Он имел неосторожность во время обеденного перерыва пригласить ее на танцы. В ответ услышал сердито-насмешливое, с притопом, так что остатки снега из-под Тониных ватных “шубинок” взметнулся во все стороны:

А у рыжего Васька

Голова из трех частей

: Карбюратор, вентилятор

И коробка скоростей.

Но ни брань, ни частушки не помогали. В каждой комнате на месте отопительной панели зиял провал в стене. Словно бы дополнительная дверь. “Дверей много, а выхода нет…” - горько шутили в бригаде.

В получку Гуща принялся при юнцах ремесленниках подсчитывать, сколько он потерял денег из-за “проклятущих умников”

- “Правду” кладем! “Правду” - передразнивал он утренних ораторов

Тоня отозвалась тут же: - Копеечник! Глаза на затылке !

Отопительные панели появились, когда уж настелили потолок. “Спасибочка!” - негодовал Гуща. Их подавали в оконные проемы, кроша пахнущие сосной рамы, и тут вступала в дело техника, известная со времен египетских пирамид.

- Взя-али!

Тоня, подпирая края панели руками и животом, задыхаясь, ворчала обиженно:

- Какой же это, к лешему, монтаж колес? Это монтаж с пуза.

А звонили про “коммунистицкую” эру, надували честнОй народ? Знать бы, кому морду начистить?!

- Разболталась наша интеллигенция!… - просипел Тихон Инякин, всегда первым узнававший о новых веяниях.

- Нынче требуют сбивать-сколачивать.. как их?.. товарищеские суды. Из подручного материала, - растолковал он Чумакову. -Поветрие, значит, такое. Теперь о вредителях ни-ни. Из моды вышло. О космополитах тоже не проходит. Объяви товарищеский суд. Пущай покудесят , погорлопанят вволю. Ничего… От суда, по “Положению”, веревочка в твоих руках. Шаг безуронный,,,”

И ведь сумел уломать, пагуба…

Спустя неделю на только что побеленных дверях Чумаковской конторы вывесили обратной стороной кусок обоев. Возле него люди задерживаяиеь подолгу, хотя на серой бумаге было выведено черной тушью всего несколько слов: “Состоится товарищеский суд над старшим прорабом…”

- Над Огнежкой!- передавалось в тот день от “захватки”, к “захватке”.

- Над .Огне-эжкой! - кричали. снизу крановщику, который по пояс высунулся из своей стеклянной кабинки.

- За что? - спрашивали с голубой высоты.

- За что-о?! - точно эхом отзывалось с побурелой, в черных проталинах земли.

Огнежка, увидев объявление, почувствовала: у нее взмокли ладони. В памяти возникали один за другим случаи, когда с ее, Огнежки, уст срывалось постыдное для прораба “Сойдет!”.

Оказалось, несколько дней назад дежурный разгрузил на ее корпусе чужой панелевоз.

“Только-то!..” Она возвращалась из конторы, засунув руки в карманы брюк и насвистывая, как мальчишка.

Суд над Огнежкои созвали в клубе, возведенном ее отцом. Не осталось ни одного свободного места, а люди все подходили и подходили.

Огнежка чему-то улыбалась. К ее новой кофточке был приколот цветок. Розочка, вроде.

Это тут же вызвало шопот теснившихся зрителей. “Специально нацепила, мол, видела этот суд в гробу?” Да нет, это ей Некрасов дарит. Говорят, кажинное утро букетики шлет…

А народу привалило, как никогда. На стульях, принесенных из фойе, усаживались по двое. Кто-то притащил кресло из директорского кабинета. Его тут же, облепили с шумом, как, бывает, облепляют дети салазки, которые толкнули под гору.

Огнежке был противен пропитой Чумаковский голос; Чумаков вертелся, по своему обыкновению, вокруг одного и того же глубокомысленного утверждения, что простои, дескать, неспроста. Неспроста простои.

Она принялась демонстративно разглядывать .. свои ногти. “Упомянет Чумаков о маникюре? Так… И что губы у нее, как у покойника, лиловые?.. Как по нотам. О чем бы ты распространялся, Демосфен, если б я тебе идей не подбрасывала?”

Чумаков, который не был Демосфеном, дальше идеи “не спроста простой” продвинуться не мог. Его выручил, как всегда, Тихон Инякин, шепнувший начальнику конторы, что он “прокосультировался кое с кем”.

Как тут не внять шепотку Тихона, подставь голову нашей интеллигентки Огнежки под замах - разболталась, понимаете!…

- Шаг безуронный!- зло вырвалось у Чумакова, нервно, одним пальцем, листавшего свою записную книжицу. На последние страницы ее он, по

обыкновению, выписывал нужные ему пункты и подпункты КЗОТа и технических наставлений. Впервые в жизни он занес сюда и статьи “Положения о товарищеских судах”. Хриплый голос его звучал мрачновато:

- Неспроста простои!..

Инякин его и “выручил”. Принес на постройку воистину

“государственное” слово САБОТАЖ ..

Огнежка выслушила это слово во всех падежах, усмехнулась в досаде:

“Поверят, наверное? Привыкли верить…”

Когда-то, на втором году войны, под Воронежом, бомба убила мать, а сама Огнежка от той же бомбы провалилась под лед. Когда ее вытащили., Огнежке казалось -у нее не только, одежда, но и сердце заледенело. От ужаса и изнеможения она не могла идти. Какие-то люди спрашивали ее, почему она оказалась на реке во время ледостава? Отец, прибежавший на крики, не задал ей этого вопроса. Ни тогда. Ни позже… Он схватил дочь за руку, увлекая к берегу. “Бегом, Агнешка! Бегом! Бегом!..”

И сейчас в непрекращающихся восклицаниях рабочих из староверовской бригады: “За что судят?”. “САБОТАЖ?!”. “Они что, спятили?!” ей послышалось вдруг давнее, спасительное: “Бегом, Агнешка! Бегом!”. Огнежке стало жарко. А ведь что происходит? -мелькнуло у нее. -Чем точнее механизм, тем губительнее для него удары и помехи. Бригада, возводящая дом “с колес”, подобна сейсмографу: она реагирует на легчайшие толчки. Чем лучше работает бригада Староверова, тем быстрее оказывается у разбитого корыта. “Чем лучше, тем хуже…”

Страха перед неожиданном судом не было. Разве что досада, раздражение. Из этого состояния Огнежку вывело что-то тяжелое и жаркое, что плюхнулось возле нее, чуть , позади, на. стул. Стул заскрипел, оглушающий гортанный возглас над ухом заставил Огнежку отшатнуться. В захлебывающейся скороговорке она разобрала наконец сплюснутые, порой без гласных звуков, слова:

- Кого пхаете сапожищами? Невинного? Я панелевоз приняла… меня и пхайте!!

“Тоня! Милая! Зачем ты?!”

Стариковский, мерцающий голос председателя товарищеского суда принялся Тоню журить-уговаривать:

- Выдь, девушка! Выдь!

- Не выйду! Кто в накладной штампик поставил? Я! Меня и пхайте! А не Огнежку.

В зале сухо, как выстрел, хлопнуло откидное сиденье.

- Да гоните ее!.. Марш, пагуба, отсюда!

- Счас разуюсь!

- Достукаешься! Слезьми обольешься…

Тоня пригнулась к своим коленкам, обмахнула краем юбки щеки, как бы утирая слезы. При желтоватом электрическом свете юбка ее казалась черной; широченная, в складках, она развернулась перед людьми уж не спортивным - пиратским флагом.

Не ведала Тоня, о том и помыслить не могла!, что она, малограмотная деревенская девчонка, ненароком развеяла на зареченской стройке в пух и прах высокий замысел государственных искоренителей “опасного духа”.

Не только Тоня, никто в стране еще не ведал, что на Лубянке собраны профессионалы многолетней борьбы с духом. На новом “марксистском”

новом этапе СВЯЩЕННАЯ ИНКВИЗИЦИЯ средневековья.

Кто-то закричал о неуважении к суду. Изо всех голосов выделился въедливый тенорок: