Ленинский тупик - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 44

Ермаков закрыл глаза. “Расколет к чертовой маме|”

Обошлось…

Заметив краем глаза Игоря Ивановича, который приближался к нему, вытянув, по фронтовой привычке, руки по швам, Хрущев бросил молоток..

Он расспрашивал Игоря Ивановича, о стройке, а ладонь его машинально гладила и гладила готовую плиту. Неожиданно спросил:

- Тоскуете по университету, Игорь Иванович?

Игорь шумно вздохнул. Строго говоря, это и было ответом.

В ушах Игоря зазвучали насмешливые слова Ермакова, сказанные недавно Чумакову, когда зашла речь о “заржавелых” Чумаковских выговорах:

“Не унывай, черт бездипломный! Запустим стан - будет всем амнистия”.

Потому ответил решительно, похоже, сердясь на себя за невольный вздох;

- Бывает, и тоскую… но к запуску стана, Никита Сергеевич, я не имею никакого отношения…

Хрущев, взглянув на Игоря Ивановича, произнес шутливым тоном:

- Судьба партработника! К успехам он имеет отношение лишь самое малое. К провалам - самое непосредственное.

Он протянул Игорю Ивановичу руку, сильно сжал ее, заметив на прощание как бы вскользь, что он, Некрасов, волен установить сроки своего возвращения в университет сам.

3

Приближались дни прощания со стройкой. Возвращение Игоря Ивановича в университет наступало с неправдоподобной стремительностью. Уже звонили с филологического факультета, спрашивали, какой спецкурс Игорь Иванович будет читать, какая часовая нагрузка его устраивает. Звонили прослышавшие о его скором появлении в университете преподаватели, поздравляли: одни - искренне, другие - на всякий случай.

Когда из Министерства высшего образования сообщили, что приказ о новом назначении подписан, можно сдавать дела, Игорь Иванович обошел кварталы Заречья. В огромных дворах, закрытых восьмиэтажными корпусами от всех ветров, играло поколение старожилов Заречья в козловых и кроличьих шубках. Старожилы старательно доламывали серый заборчик из отвратного, крошившегося железобетона, не замечая сокрушенного взгляда дяди в потертой кожанке.

Игорь Иванович останавливался в каждом дворе, порой у каждого корпуса. Он расставался с домами, как некогда с самолетами, на которых ходил в бой. С каждым корпусом были связаны победа или поражение. Автоматизированному растворному узлу, подле которого погромыхивали задними бортами самосвалы, Игорь Иванович сказал, сам того не заметив: “Ну, бывай!

Здесь, у серого от цементной пыли растворного узла его догнала бригада Староверова, идущая на смену. Резкий, пронзительный Тонин голос вспугнул диких голубей, которых развелось на стройке видимо-невидимо.

- Игорь Иванович!.. -Она махнула ему издали, Силантий сдернул с головы заячий малахай, поздравляя Игоря Ивановича “с возвратом в ученые люди”. Гуща подковырнул с ухмылочкой:

- Недолго вы наш хлебушек жевали, товарищ политический… Видать, не по зубкам хлебушек…

Игорь Иванович прислушивался к простуженному голосу, почти шепоту, Нюры, к надсадному кашлю Силантия (старик говаривал: “Из-зa каждого чиха брать больничный - в бараках и помрем”), и в нем росло горделивое чувство близости к ним…

Несколько дней назад дома он снял со шкафа пыльные папки, где хранились записанные им на стройке по всем канонам диалектологии частушки Нюры, Тони н других девчат-строителей, присловья Ульяны, стихи-самоделки. Перебирал их, замышляя большой, никем и никогда не читанный в университете курс современного рабочего фольклора.

Он заранее знал, как воспримут на кафедре фольклора его новый курс. Как бомбу. Куда спокойнее жить, не слыша нюриных и тониных страданий.

Устоявшееся, как сливки, сытое молчание фольклористики -как он его ненавидит! Что ж, коль иным угодно будет считать курс бомбой, тем лучше. Молчание будет не просто нарушено -взорвано…

Вечером Игорь Иванович привез в Заречье на своем “Москвиче” университетских друзей, которым он приоткрыл дома свои “золотые запасы” - так был окрещен собранный на стройке рабочий фольклор. Он промчал друзей вдоль всей стройки, почти до внуковского аэродрома. “Чувствуете размах, книгоеды?!” Распахивал хозяйским жестом двери сыроватых, не оклеенных еще комнат, рассказывая об Александре, о Тоне, об Огнежке со сдержанным достоинством полпреда стройки, которым, Игорь понимал, он останется навсегда.

На обратном пути в машине распили шампанское - за возвращение блудного сына! Затем друзья шумно заспорили о новой книге философа Маркузе.

Игорь Иванович ничего не слыхал ни о самой книге, ни о спорах, ею вызванных. Он подавленно молчал, ощущая себя провинциалом. Возбужденные восклицания за спиной (он, естественно, сидел за рулем) укрепили решимость Игоря Ивановича вернуться в университет как можно скорее: “Поотстал…”

Шоссе петляло, густо-черное, точно политое нефтью. Полыхнут встречные фары, и чудится - оно вспыхивает белым огнем. Огонь слепит, скачет вверх-вниз, проносится мимо.

Лишь один-единственный огонек не гаснет. Красный. На университетском шпиле. Игорь Иванович поглядывал на него. Так на флоте, возвращаясь домой, отыскивал он взглядом аэродромный маяк.

Утром Игорь Иванович нарисовал на одном из листков перекидного календаря лопоухого, взбрыкивающего телятю, того самого, по-видимому, о котором молвится: “Дай бог нашему теляти волка съесть…” Он, Игорь, вернется в университет не позднее этого дня. Решено!

И в ту же минуту Игорь Иванович снова- в какой уж раз! - ощутил странное, тревожащее чувство. Будто он покидает стройку, не сдержав слова, данного самому себе. Нет, он не забывал о своем слове в суете стройки, однако пришло время, дал слово - держись.

Глухое неутихающее беспокойство обретало ясность. Отчасти оно было связано с именем Александра Староверова. Как только Игорь Иванович понял это, он отправился к Староверову. Договорился о встрече с ним в прорабской.

Прорабской не узнать. На месте сколоченной наспех будочки со щелями в палец - дощатый, с засыпкой, домик. Выкрашен суриком. В углу, на железной бочке, старенькая электрическая печурка. “От эры Силантия осталась”, - подумал Игорь Иванович. Проволока, обмотанная вокруг шиферной плитки, то и дело перегорала.

Александр явился в прорабскую после смены, потирая одеревенелые пальцы и поводя плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя залютовавший к вечеру морозище.

Пока он усаживался, Игорь Иванович не отводил от него взгляда, пытаясь отыскать в лице Александра или в его фигуре хоть какие-либо внешние следы слабодушия или нравственной раздвоенности, что ли, которые бы позволили ему до конца понять причину общественной немоты этого сильного и работящего человека: почему, в конце концов, он, как правило, сидит в выборных органах “заместо мебели”?..

Раскачать Александра было не так-то просто. Лишь к ночи ближе, когда были продекламированы любимые Александром стихи “В этом мире я только прохожий…”, когда вскипятили чай в эмалированном, на всю бригаду, чайнике, и Игорь Иванович поведал, как он трусил в первом своем полете над морем (откровенность за откровенность, надеялся Игорь Иванович), только после этого Александр стал говорить о себе.

- Почему избрал своей судьбой стройку? Сознательно выбрал?

- Абсолютно , несознательно. Денег в кармане - вошь на аркане… Ботинки развалились. Где достать копейку? Пришел я на улицу Горького,- там теперь винный магазин, знаете? Морозина в тот день был, как сейчас помню, - синий столбик на стенке показывал тридцать один по Цельсию. А я в пиджачке, в кепочке. На Силантии телогрейка, треух, сверху- брезентовая накидка.

“Ты, говорит, парень, как думаешь работать-в кепочке? Сбежишь”.

- “Не сбегу!” Силантий усмехнулся, дал мне в руки лопату. Через два часа подходит:

Не спросил. .Лишь губами пошевелил: “Ну, как?” Я в ответ пролязгал зубами: “Нич-чего…”

Турнул он меня в растворный узел. Там калорифер.

На другой день прихожу на корпус. Силантий уставился на меня как на привидение. Молчит. И я молчу…