Ленинский тупик - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 25

Ермаков остановился передохнуть. Отовсюду слышалось такое же мерное и тяжелое “Ц! Ц! Ц!” Словно бы вокруг работали десятки насосов, которые откачивали воду.

“Морозца бы!..”

С кладки то и дело доносились бранчливые голоса.

“Морозца бы.,.” - Ермаков натянул на голову капюшон, зябко повел плечами - затекло за ворот рубашки, - прислушался.

Кто-то выкрикивал сверху номера железобетонных плит. Ермаков стряхнул со лба и бровей холодящие брызги, вгляделся. Чумаков! Он стоит внизу, подняв руки над головой и показывая пальцами, чтоб не спутать услышанную им цифру.

“Вот ты где, грабьконтора, -подумал Ермаков, сворачивая к нему. - Вот ты где, герой-доставала! Так тебя и этак!…

Чумаков был “доставалой” особого рода, Он не любил обивать пороги канцелярий. Шел своим путем - выписывал кому-либо из своих рабочих за аккордную работу в два-три раза более, чем тот заслужил, брал себе излишек и с этим излишком отправлялся в путь…

Коли требовалось побыстрее завезти портальный кран, настелить пути под краном - он отправлялся к знакомому бригадиру из треста механизации - выбивать кран”… с поллитром в кармане.

Не хватало железобетонных блоков - он мчался на бетонный завод - “выбивать блоки”… с поллитром в кармане.

Чумаков считал: главное в его работе - знать кому сказать: “Пойдем пообедаем”. Он так привык к “дергатне” со снабжением, что уж иначе и не мыслил существование строителя.

“Строитель-жилищник - сирота, беспризорник, - говаривал он. - Его день кормят, два - нет. Ничего не поделаешь, приходится тащить корку хлеба из чужой торбы…”

Вылезая из кабины автомашины с грузом железобетона, предназначавшегося для другой стройки, Чумаков хлопал на радостях по спине Силантия или какого- нибудь другого бригадира: “Ничего, брат. Пока бардак- работать можно!”

.. .Ермаков уж набрал полные легкие воздуха, чтоб обрушить на голову Чумакова брань, от которой прорабы цепенели. Но в это время Чумаков увидел управляющего, шагнул к нему, отбрасывая на плечи брезентовый капюшон.

Лицо Чумакова было зеленовато-серым. Небритые щеки запали за последнюю ночь, казалось, еще сильнее. Веки набухли, покраснели. Он произнес со свистящей хрипотой, хватаясь рукой за горло, перевязанное платком, из-под которого торчала вата:

- Поеду оконные блоки выколачивать. - Начальник конторы, чувствовалось, был так задерган, измучен, что Ермаков заставил себя - свернуть от него в сторону, пробасив таким тоном, что тот втянул голову в плечи: - С утра - ко мне!

Остановился Ермаков лишь возле дальнего корпуса, переводя дух и оглядываясь.

Дождь словно покрыл все вокруг свежей краской. Рыжие горы глины заблестели. Дорога почернела, казалось- вздулась, как река в половодье, резко выделяясь в желтых, песчаных берегах.

Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем, кто попытался бы свернуть с дороги.

Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, - казалось, даже кирпичи.

- Расейское бездорожье… - произнес Ермаков с ожесточением, переминаясь с ноги на ногу и все более увязая в глинистой жиже.

Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась ему значительной, полной глубокого смысла. “Бездорожье!” Оно в эту минуту переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который хлестал по лицу и холодил за воротом рубашки: он почти перестал его замечать.

Бездорожье - куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия. Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган - Шурка, еще страшнее - Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во что не вникая.

“… провоцирование беспорядков…” Из года в год - лучших - под нож..

Боятся они своего народа до дрожи.

Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в мыслях прибавилось злости.

А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь?

Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь, бросил секретарше: - Огнежку!

Секретарша положила руку на телефонную трубку.- Что ей захватить с собой?

- - Голову!

10.

Огнежка вошла - дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды - красных, с синим рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся.

- Садись, Жанна д’Арк жилищного строительства.

Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав, швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке.

Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: - Не надо подслащать пилюлю! Я вас слушаю.

..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом из фанеры плотники.

- Вот они, энтузиасты…Инякинские рацеи о пользе сознательности, видать, им обрыдли. Ну, и чуть дождичек - талды-балды! Возьми, например Гущу Ивана. Не заплати ему полста в день - он пальцем не шевельнет, гори все Заречье ясным огнем. Если б он один такой на борту…

А делать то что? Как пришпорить? Поллитра на ниточке подвешивать? Кто дотянется, тот пан!… Лады! Приду, приду сегодня, Огнежка,

Акопяны, наконец, переехали в свой дом. Теперь у Акопяна был свой долгожданный кабинет с чертежными досками. Ермаков был и архитектором и прорабом “замка Огнежки”, как шутливо именовалась застройка арки в новом корпусе. Ермаков обошел свое творение со всех сторон, одобрительно прищелкивая языком.

Арка выходила на пустырь, она, строго говоря, была здесь ни к чему. Ермаков решил застроить ее после того, как начальник управления Зот Иванович Инякин, брат Тихона Инякина, отказал Акопяну в квартире: “На пенсионеров не напасешься…” На другой день Ермаков добился в горсовете разрешения застроить раздражавшую его арку, а еще через два дня грузовики подвезли сюда кирпич и железобетонные блоки.

Дверь открыл Ашот Акопян. Сказал, что их замок только что взяли приступом Огнежкины друзья и воздыхатели.

- Сергей Сергеевич, пройдемте тихо прямо в кабинет, к пульману, наши чертежи готовы. Они пусть беснуются. Без нас.

Прихожая “замка Огнежки” и в самом деле напоминала замок рыцарских времен. Высокая, в два этажа. Потолок аркой. Лестница, которая вела на верхний этаж, покоилась на основании из белого кирпича. Хотя лестница размещалась внутри квартиры, Огнежка попросила, чтоб “выдержать стиль”, не заштукатуривать этот кирпич.

“Не хватает лишь рва и подъемного мостика, -весело мелькнуло у Ермакова, - и… царевича Димитрия”.

Поправив перед зеркалом галстук, Ермаков приложил ко рту ладони рупором и возгласил своим гулким басом:

- Марина Мнишек! Я царевич Дмитрий!..

Это сразу расположило к нему, если не Огнежку, которой было не до шуток - у нее подгорал гусь, то, во всяком случае, ее гостей, незнакомых Ермакову молодых людей, которые высыпали на лестницу, навстречу “царевичу Дмитрию”, неся кусок пирога и наперсток с вином для опоздавших.

“Царевич” оказался в летах. К тому же у него были круглые щеки и такое брюшко, что какой-то юноша в синем костюме присел от хохота, хватаясь рукой за перила.

- Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! - кричал он. - Самозванец!

Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн голос: - Пейдодна! Пейдодна!