Ленинский тупик - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 23

- Я иду, понимаешь… Кто-то шаркает подошвами, перегоняет. Ухо ровно обожгло.

- Чье ухо? - не вытерпел Ермаков, который больше всего опасался, что ударили кого-нибудь чужого, не из их треста.

Чумаков дотронулся до своего налившегося кровью уха.

Ермаков вытащил из кармана расстегнутого, на меху, пальто носовой платок, вытер лоб, не скрывая облегчения. . Он распорядился привести драчуна, запертого Чумаковым в одной из комнат. Узнал Тоню, показал ей рукой на дверцу:

- В машину!

Чумаков спросил мрачновато, что сказать, когда приедет милиция. Ермаков даже не оглянулся, в его сторону. Чумаков замедлил шаг: Ермакову под горячую руку лучше не попадаться, Садясь в машину, Ермаков прорычал в темноту:

- Скажешь, тебя посещают привидения.

Когда вездеход выбрался на шоссе и Тоню перестало перекидывать на заднем сиденье из стороны в сторону, Ермаков обернулся.

- Завтра! В девять ноль-ноль! Быть у меня! - Вездеход притормозил возле остановки.- Выходи!

Тоня забилась в угол. Желтоватые полосы из трамвайных окон скользили по ее омертвелому лицу.

- Тебя что, красавица, паралик разбил? -Ермаков приоткрыл дверцу, в машине зажегся свет, - Ну?! За решетку захотела?!

Тоня, простоволосая, растерзанная, прокричала чуть не плача:

- Нечего со мной, бандиткой, разговаривать! Везите в отделение! Составляйте протокол.

Ермаков оторопело взглянул на нее, пересел на заднее сиденье, оставив дверцу приоткрытой, спросил с тревогой, которую не мог скрыть даже шутливый тон: - Ну, хорошо, допустим, ей, Тоне, не терпится попасть за решетку, у нее там любовное свидание, но зачем она на своих накидывается? Ударила б кого на стороне. Постового, например. Для верности.

У Тони вырвалось:

- Что я, бандитка, что ли, на невинных кидаться?!

- Та-ак! В чем же, к примеру, моя вина? - Он уставился на широкое, плоское, почти монгольское c приплюснутым точно от удара носом, разбойничье и, вместе с тем , миловидное лицо, с родинкой на пухлой щеке, из которой рос нежным, белым колечком, волосок. Лицо Тони словно горело. Пылало, он не тотчас понял это, самоотречением и той внутренней исступленной верой в свою правду, с которой раскольники сжигали себя в скитах. - Жить тебе невмоготу на стройке, так что ли?

- Да что там мне?! Са-ашку! Чума одолел. Герои поддельные!

В трест позвонили из милиции. Ермаков был уверен, спрашивают

Тоню, но разыскивали почему-то Александра Староверова. Его ие оказалось ни в общежитии, ни в прорабских. Он явился сам. В кабинет управляющего. За полночь. Спросил, где Тоня. Оказалось, он слышал ее крик, когда Чумаков возле клуба выкручивал ей руки.

” Не “подкидыш” ли, агнец невинный, и Шурку, и Тоню растревожил, подзудил? Знаем мы эти стихийные манифестации! Побоища на Новгородском вече и те, говорят, загодя планировались…”,

Успокоив Александра, Ермаков запер его в своем кабинете: До утра. Чтоб милиции не попался на глаза.

Утром он приехал в трест на час раньше. Александр спал на кожаном диване, свернувшись клубком. Губы распустил. Ладонь под щекой. Мальчишка мальчишкой.

Шофер Ермакова, пожилой, многодетный, в потертой на локтях ермаковской куртке из желтой кожи, которая доходила ему до колен, расталкивал

Александра, наставляя его вполголоса:

- Говори: “Ничего не помню, потому как выпивши был”.

Ермаков распахнул настежь окно, показал Александру на кресло у стола.

Тот застегнул на все пуговицы свой старенький грязноватый ватник, поеживаясь от сырого осеннего воздуха, хлынувшего в комнату. Оглядел кабинет. Мальчишечьи губы его поджались зло: похоже, ему вспомнилось не только вчерашнее, но и то, как он сидел некогда в этом же кресле и, робея и пряча под столом сбитые кирпичом руки, спрашивал Ермакова, правы ли каменщики, прозвавшие его фантазером. Неужели нельзя начинать стройки с прокладки улиц? Вначале трубы тянуть, дороги; если надо, и трамвай подводить…

Ермаков начал шутливо. Как и тогда. И почти теми же словами: - Опять, Шурик, свои фонари-фонарики развесил?

… Александр вцепился в подлокотники кресла, выдавил из себя: - Нам с Некрасовым тут не жить. Рассчитывайте. Поеду… куда глаза глядят.

Ермаков вышел из-за стола, присел в кресле напротив Александра, как всегда, когда пытался вызвать человека на откровенный разговор.

В это время в дверь постучали. Секретарша доложила: пришли из милиции.

- Говорят, по срочному делу!

Ермаков попросил Александра подождать в приемной. Перебил самого себя:

- Впрочем, нет!.. Вначале мы сами разберемся что к чему… - Он отвел Александра в боковую крохотную комнатушку, где стоял обеденный стол и лежали гантели (комнатушка пышно величалась комнатой отдыха управляющего). - Повозись с гантелями. Хорошо сны стряхивает. Когда понадобишься, кликну.

В кабинет вошел болезнено худой, желтолицый юноша с погонами сержанта милиции; в руках он держал тоненькую папку с развязанными тесемками. Он не то улыбнулся Ермакову, своему недавнему знакомому, не то просто шевельнулись его худые, плоские, точно отесанные плотницким рубанком желтые щеки..

- Опять нашествие хана Батыя на трест? - мрачновато произнес Ермаков, протягивая руку. - Садитесь.

Сержант был следователем отделения милиции, которое два месяца назад разместилось в одном из новых корпусов. Он спросил, был ли вчера Ермаков в клубе.

- Ну? - хмуро пробасил Ермаков, давая понять юноше, что они находятся не в кабинете следователя.

“Хан Батый” улыбнулся, отчего его желтоватое лицо вдруг растянулось вширь, казалось; чуть ли не вдвое, положил на стол папку, на которой была наклейка с надписью черной тушью “начато” и сегодняшняя дата. Он рассказывал, глядя куда-то в окно и время от времени бросая на Ермакова испытующий взгляд:

- Вчера милицейский наряд, вызванный Инякиным в клуб, обнаружил дверь на запоре. Между тем, вечером в клубе, как удалось выяснить, произошло событие, проливающее свет…

Обстоятельность, с которой он перечислял все сказанное Староверовым, неприятно удивила Ермакова: “Тебя еще тут не хватало!..”

Он то и дело срывался, - этот двадцатилетний следователь, с официального тона, завершая свои сухие, точно из протокола, полуфразы почти веселым присловьем “худо-бедно”:

- Провоцирование беспорядков… Хулиганство… Клевета на строй . Избиение руководителя-орденоносца….за такое- худо-бедно!- от ДВУХ ДО ПЯТИ лет, - Он потеребил тесемки на папке…. Если, конечно, нет преступного сговора. Коллективки…

“Тощ Батый, ни жиринки, в чем душа держится, ему бы для поправки пирожка куснуть, а не человечины…”

Ермаков посасывал с невозмутимым хладнокровием папиросу. Когда спустя четверть часа следователь спросил его, куда мог пропасть Староверов, он прогудел нетерпеливо:

- В тресте две с половиной тысячи рабочих. - Ермаков встал со стула и, подхватив следователя под руку, чтоб не обиделся (не стоит с милицией ссориться…), повел его к двери, приговаривая: - Вот что, друг любезный. У меня сегодня нет времени на талды-балды. Зайди, если хочешь, вечером, я пошлю за бутылкой шампанского или… ты что пьешь?

Следователь надел форменную фуражку с синим околышем, чуть-чуть сдвинул ее на бровь, проверил положение лакированного козырька. Вытягивая руки по швам и становясь подчеркнуто официальным, он сказал сдержанно, с достоинством, что он не пьет и что он просит, как только станет известно о местонахождении Староверова.

Ермаков приложил свою разлапистую ладонь к груди: мол, примите и прочее.

В дверь постучали, сильно, требовательно. Ермаков не успел ответить, как в кабинет начали один за другим входить, - точнее, даже не входить, а вваливаться подталкиваемые задними, каменщики и подсобницы в брезентовых куртках и накидках. У кого-то белел на плечах кусок клеенки. С фуражек и плеч на пол стекала вода,

Вскоре весь угол кабинета словно из брандспойта освежили.