Приключения профессора Зворыки - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 18

Мало-по-малу пещера расширилась, но вода продолжала клокотать попрежнему, вздымая гребни волн к самому потолку. Со дна реки то там, то здесь подымались черные, зубчатые скалы, возле которых пенились неистовые водовороты. Мне казалось, что я уже вижу впереди ту роковую линию, за которой зияет пропасть.

Профессор встал во весь рост. Голова его ушла под самые своды, и я боялся, как бы он не раскроил ее о гранитные выступы. Ноги его разъезжались, вращательное движение гриба грозило сбросить его в воду. Но он каким-то чудом не упал. Крепко схватив меня за руку, он подождал, пока плот наш поровняется с огромной черной скалой. Подняв чемодан, он кинул его на скалу. Дотом прыгнул сам. Моя рука чуть не выскочила из сустава. Он шлепнулся на скалу животом. Я упал рядом с ним в воду. И вода стала засасывать меня вглубь. Но профессор крепко держал мою руку и, напрягши все силы, втащил меня к себе на скалу.

И, стоя на скале, мы увидели, как наш плот перевернулся и рухнул в бездну. До пропасти было не больше сорока шагов.

Профессор поднял меня высоко над головой и запрыгал со скалы на скалу, балансируя над кипящей, брызжущей пеной.

Минуту спустя, мы в изнеможении упали на прибрежный песок.

Глава тринадцатая. Чудовище подземных переходов

Я долго спал, но сон мой был неспокоен. Кошмары томили меня. А когда я проснулся, эти кошмары продолжали одолевать меня наяву.

Шум водопада сразу напомнил мне плаванье на вращающейся грибной шляпке, и я снова почувствовал тошноту. Скорей бы выбраться из этих ужасных гранитных теснин. И я пробую встать на ноги.

Но ноги мои не повинуются мне. Руки тоже. Даже головы я не могу повернуть. Весь я связан, обмотан, окручен крепкими, липкими нитками. Здесь ли профессор? Как я ни пробую скосить глаза, я не могу увидеть его, хотя он лежит рядом со мной.

— Профессор! — говорю я, с трудом отрывая нижнюю челюсть от верхней.

— Вы живы, Ипполит? — спрашивает он меня.

— Право, затрудняюсь вам ответить, профессор. Должно быть, жив, но нахожусь в сумасшедшем доме, и меня связали, как страдающего буйным помешательством.

— Вы видите что-нибудь?

— Я в бреду. И то, что мне видится, не имеет никакого значения, потому что на самом деле не существует.

Я видел восемь длинных-длинных тонких ног. Четыре с одной стороны и четыре с другой. Эти ноги, остро изогнутые в суставах, похожие на шестерни какой-то огромной машины, как шатер возвышались надо мной. На них сидело круглое туловище небывалого зверя. Зверь этот, словно панцырем, был покрыт роговыми мутно-коричневыми пластинками. Только на середине брюха сияло ярко-желтое пятно. Усатая голова, в два обхвата толщиной, тоненькой короткой шейкой соединенная с туловищем, раззевала черную пасть, похожую на пароходный люк, и смотрела на меня сотнями мертвых, жестяных глаз. Этот немигающий взор был так страшен, что кровь холодела и моих жилах.

Вдруг задняя часть туловища наклонилась, и из нее поползла длинная белая нитка. Ноги-шестерни заработали, приподняли меня, закачали в воздухе, подхватили нитку и принялись обматывать ею мое тело. Мягкие легкие толчки переворачивали меня с боку на бок.

— Разбудите меня, профессор, — вскричал я, — это невыносимо!

— Увы, Ипполит, я при всем желании не могу разбудить вас.

— О, ущипните меня, ударьте, и я сразу проснусь!

— Вы не проснетесь.

— Но почему же?

— Потому что вы не спите.

— Что же это за странное чудовище стоит надо мной?

— Это паук, четвертый знак пути, показывающий, что мы на верной дороге.

— О, профессор, эта дорога ведет…

— К смерти, — договорил он.

Я был мухой для этого исполинского паука. Он крутил и переворачивал меня, обматывая липкой паутиной. Открывался и закрывался его четырехугольный рот. Тусклым блеском сияли его бесчисленные глаза.

Вот голова его нагнулась, и изо рта вылезло отвратительное, дряблое, кишкообразное жало. Я почувствовал острую боль в плече и вскрикнул. Чудовище пило мою кровь.

— Спасите меня! — закричал я во всю глотку.

— Не могу, — голосом, полным отчаяния ответил профессор. — Я связан так же, как вы.

Я хочу кричать, но у меня не хватает дыхания. Я вырываюсь, но мускулы мои скованы. Вот она, гибель моя!

Спасение пришло тогда, когда я меньше всего мог ожидать его.

В воздухе просвистел тяжелый булыжник и ударил наука в бок. За ним полетел второй, третий. Камни градом сыпались со всех сторон и мяли панцырь чудовища.

Одна из ног его отломилась и упала на меня, судорожно сгибаясь и разгибаясь в четырех суставах. Паук, путаясь в своих многочисленных ногах, повернулся в сторону новых врагов и приготовился к защите.

Но судьба его была решена.

Острое легкое копье со свистом пролетело надо мной и вонзилось в желтое чешуйчатое брюхо, продрав его, как картон. Из раны потекла белая густая жидкость. Паук зашатался, перевернулся на спину и упал, придавив мне живот своею тяжестью.

И сейчас же я услышал, как по камням зашлепали босые человечьи ноги. Несколько голых волосатых рук оттащили паука в сторону, и надо мной склонились желтые удивленные лица.

Глава четырнадцатая. Шпилька

Люди, населяющие темные трещины земной коры! Обитатели страны, навсегда лишенной дневного света! Да если бы горы сдвинулись с места, если бы солнце пошло с запада на восток, если бы профессор отвинтил свою голову и спрятал ее в чемодан я не был бы так поражен.

Наши избавители были невысокого роста, но коренасты. Ходили они почти голыми, только бедра их были покрыты короткими черными юбочками. Распущенные длинные волосы, никогда не ведавшие ножниц и гребешка, ниспадали на спину. Вооружение их состояло из тонких легких копий с медными наконечниками и сияющих медных щитов, имеющих форму сердца.

— Добрые люди! — взмолился профессор, — сдерите с нас паутину.

Но жители пещер не понимали по-русски. Слова профессора не произвели на них никакого впечатления. Он повторил им свою просьбу на всех известных монгольских языках (профессор был замечательный лингвист): на татарском, узбекском, бурятском, турецком, японском, малайском, китайском, — но они не поняли ни одного его слова. С удивлением рассматривали они каждую пуговицу наших брюк, потушенные электрические фонари, и тщательно обнюхивали чемодан, сильно пахнувший кожей. Этот запах доставлял им высокое наслаждение, и они улыбались, широко разевая рты.

— Мерзавцы! — выругался профессор на всех вышеперечисленных языках и на нескольких индоевропейских. — Да что вы, оглохли, что ли! Вы обязаны нам помочь. Этого, требует международный обычай.

Но вот, расталкивая локтями своих соплеменников, к нам подошел человек, в юбочке, расшитой серебром. На груди его висел горящий фонарик.

Это был начальник отряда, так счастливо подоспевшего как раз в то время, когда мы готовы были погибнуть в лапах исполинского паука. Строго оглядев подчиненных, он произнес только одно слово:

— Мантухассар!

Это слово нам потом приходилось слышать не раз в этой стране. При звуке его воины вытягивались в струнку, дети бросали, игры, купцы переставали торговаться и женщины умолкали.

На этот раз оно возымело такое же действие. На лицах воинов появилось суровое, немного испуганное выражение. Весь отряд построился правильной длинной колонной по четыре человека в каждом ряду.

Начальник опустился на колени, вытащил из ножен короткий кинжал и стал обрезать им паутину, опутавшую все прибрежные скалы. Каждая паутинка была толщиной в бичевку, и он, скрутив вместе несколько паутинок, получил длинный, толстый канат. В середине этого каната он сделал две петли — одну побольше, другую поменьше. Потом подошел ко мне, приподнял меня, просунул мои ноги в меньшую петлю и туго затянул ее вокруг моей талии. Вторая петля предназначалась для профессора, однако, просунуть в нее Зворыку оказалось далеко не легким делом. Начальник отряда весь обливался потом, но не мог сдвинуть с места его колоссальную тушу. Ему пришлось прибегнуть к помощи своих подчиненных. Дюжина здоровенных дикарей с трудом подняли моего друга.