Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Край земли - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 4


4
Изменить размер шрифта:

Двадцать шесть лет тому назад все это было в порядке вещей, люди были к тому готовы и забирали в дорогу солидные библиотеки и надлежащее оборудование для организации столовки в своем купе. Но теперь у большинства из нас не было с собой не только ножей и вилок, но даже чайников. В глазах проводников мы были наивными простаками. За нашу наивность они брали полтинники в обмен на мутную бурую жидкость, приносимую в кривом, облупленном чайнике. Мы эту жижу жадно пили, заедая станционными пирожками.

Хуже было иностранцам, воротившим нос и от бурой жижи и от пирожков. И голод и жажду они топили в курении – голландец все время сопел большущей трубкой, а немец не выпускал изо рта черную сигару. Как только догорала одна, он тут же закуривал новую. От сизого тумана в купе у нас ничего не было видно. В моей глотке точно кто-то орудовал ружейным ершиком.

Немец по-голландски не говорил; голландец невероятно коверкал скудный запас известных ему немецких слов. Но это не мешало им целый день ругать поезд и наши порядки.

Вскоре в их разговоре принял участие совторгфлотский деятель. Окончательно обалдев от своих сигар, немец туго выдавливал слова в сторону совторгфлотца.

– Скажите, герр, ведь это норд-экспресс?

– Почти.

– Но почему в нем нет вагона-ресторана и почему мы так медленно едем? Неужели все поезда у вас ходят так ужасно и как можно прожить, не питаясь нормально, много дней, ведь в России такие огромные расстояния? Лежа на верхнем диване, я слышу, как нарочито долго и звучно отхлебывает чай совторгфлотец, по-видимому, выигрывая время на подготовку ответа. Наконец, с хрустом прожевав остатки сахара, он понес какую-то невероятную чушь:

– Видите ли, господа, мы советские варвары – Европе это хорошо известно. И притом варвары, всегда очень близко соприкасающиеся с востоком. От востока мы переняли одну привычку, столь мало свойственную вам, представителям культурных западных наций – гостеприимство. Мы готовы обречь себя на уйму неприятностей и лишений, лишь бы угодить своим гостям, избавить этих гостей от малейшей неприятности. Так вот, все, что вы видите здесь на этой железной дороге, есть не больше как результат нашего гостеприимства. По этой дороге ездит много иностранцев, и притом не какая-нибудь мелочь, а все люди почтенные, торговые, – совторгфлотец галантно раскланялся в сторону собеседников, – так сказать, представители европейского капитала. А нам прекрасно известно, что, сидя у себя в Европах, вы привыкли считать нынешнюю Россию гнилой развалиной, оборванной, голодной, дикой. Страной,которая, ничего не созидая, проживает остатки былого величия. К нашему счастью, европейской прессе удается поддержать в вас именно такое убеждение, и не дай бог вам собственными глазами убедиться в том, что все это ложь, что Совдепия растет, что в Совдепии ходят настоящие экспрессы с настоящими вагонами-ресторанами, в которых дают не котлеты из древесной коры и не рагу из кошек, а обед из четырех блюд за рубль тридцать. Ведь если бы вы все это увидели, то по возвращении домой у вас обнаружились бы неполадки в печени и было бы в корне подорвано доверие к почтенной европейской прессе. Вы наши гости, мы не можем подносить вам таких сюрпризов, как здоровый растущий организм вместо рахитичной умирающей утопии. Ради вас мы обрекаем на неудобства сотни своих граждан, привыкших на других линиях к комфорту скорых поездов, и пускаем здесь, где много иностранцев, этот черепаший поезд того типа, который мы пять лег тому назад уже сдали в архив. Это ради вашего душевного покоя и ради…

Я не дослушал этой нелепой речи. Повышенная температура и отяжелевшая от сизого сигарного дыма голова заставили меня искать покоя, и я заснул.

Утром меня разбудил проводник:

– Скоро Архангельск.

Долго сидел я у окошка, но не мог заметить никаких симптомов приближения большого портового города. Когда поезд остановился у низкого дощатого настила с небольшой бревенчатой будкой, в вагон ввалилась гурьба носильщиков. Оказывается, это и есть Архангельск. Пришли мы с опозданием больше двух часов.

Затратив десять минут на переправу через Северную Двину на перевозе, опоздавшем против расписания на сорок минут, я прошелв Коммунальную гостиницу, единственное пристанище в городе, до краев набитое постояльцами, а, как потом оказалось, и жадными жирными клопами.

В этой гостинице мне пришлось гостить достаточно долго, пока местный Госторг подготовлял отправку судна на острова Северного Ледовитого океана. За это время я имел случай и поскучать и набегаться в хлопотах, познав все прелести удивительного города.

4. ПУШИСТОЕ ЗОЛОТО

Обидно терять драгоценное время в унылом Архангельске, где медлительность возведена в систему, а опоздание – почти в культ. Здесь на два и на три часа опаздывает почтовый поезд; здесь на полчаса опаздывает перевоз через Двину при общей продолжительности его хода в пятнадцать минут; здесь на месяц и полтора опаздывают с погрузкой пароходов экспортным лесом. Опоздания перевоза вызывают весьма шумную, хотя и безобидную по существу ругань пассажиров. Большинство из них – пильщики и грузчики. Народ шумливый, но исков за опоздание не предъявляющий. Зато другие опоздания, как, например, с погрузкой леса, хотя и проходят менее шумно, зато влекут за собой убытки в десятки и сотни тысяч долларов. Англичане, норвежцы, голландцы и немцы значительно сдержаннее наших грузчиков. Они почти не матерятся, но зато вчиняют нашим незадачливым лесоэкспортерам безошибочные иски за простой своих пароходов. А иностранных пароходов скопилось здесь сейчас свыше полусотни.

Архангельцы оправдываются «немыслимой» жарой, лишающей их не только способности работать, но даже толково отвечать.

А жара действительно потрясающая. Вчера в тени градусник показывал 40° по Цельсию.

Однако нам эта жара не помешала совершить интереснейшую поездку за 25 километров от Архангельска для съемки госторговского питомника серебристо-черных лисиц.

Первые пятнадцать километров мы идем мутно-серым простором Двины на нарядном, сверкающем медью и лаком, моторном катере Госторга. Следующие пять километров – на карбасе рыбака Терентьича, неуклюжей лодке, с водой, плескающейся в утлом корпусе более шумно, чем за бортами. Узкая протока настолько мелка, что карбас то-и-дело скребет днищем, а из-под весел взлетают к поверхности воды желтые клубы песку. Это – морской отлив, несмотря на то, что отсюда до устья Двины более пятидесяти километров.

Мимо густых камышей, мимо черных вековой чернотой бревен, остатков петровских шлюзов, мы добрались до деревни Таракановой. Здесь на высоком бугре нас ждет лошадь из питомника. Предстоят еще пять километров пути до этого своеобразного монастыря, где укрылись от взоров мира лисицы.

На бугре лошадь. Лошадь впряжена в четыре колеса, соединенных четырьмя жердями. Четыре колеса и четыре жерди – больше ничего. Это и есть экипаж.

Но уже через десять минут мы убедились в том, что никакой иной экипаж и не мог бы проехать к питомнику. Мы едем без всякой дороги: то какими-то изрытыми, точно чорт на них в свайку играл, поймами, то заросшими кустарником косогорами, то высохшим руслом ручья.

Вся наша кладь поминутно рассыпается. Никакие веревки не могут ее удержать на жердях при такой тряске и качке. О нас самих и говорить нечего: уже после первого километра мы отказались от езды и пошли пешком. Один лишь Блувштейн, судорожно вцепившись в жерди, повозки, продолжает гримасничать на ухабах и кочках.

Рядом с Блувштейном трясется возчик Сеня. Сене 19 лет, он из дальней деревни. Это дает ему право на все корки ругать местные дороги. Волосы Сени, совершенно бесцветные от солнца, ярко белеют над красным лбом, усеянным росинками пота. Сеня – жертва своих поморских сапог. Они до паха, весом в полпуда каждый. Эти сапоги – признак хорошего тона каждого архангельца и носятся во всякую погоду, при всяких обстоятельствах.