Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 28

– Скажите, истец, – Хриплый голос Пискарева звучит так, как будто в зале есть еще и ответчик, которого в зале нет и который так и не появится здесь ни до конца гласного судебного процесса, ни после него…

.– Когда вы, истец, впервые обратились в суд?

– В семьдесят втором году.

– Почему не в «роковом» для вас 1968 году, как вы сообщаете в своем заявлении, когда Столичный университет поступил с вами, скажем так, неблагородно…

– Почти четыре года я не могла получить ни одного документа.. Ни из Института Обуха ни из Университета, они спрятались, затихли, как нашкодившая уличная шпана… Будто нет на свете ни такого СПЕЦобуха, ни такой отравленной Университетом Любы Рябовой! И в глаза ее не видели…

Ничего не было!

Будьте любезны, взгляните на акт расследования. Мне его выдали лишь через три года после того, как меня отравили, – в семьдесят первом…

И суду известно, что вопреки закону, УНИВЕРСИТЕТ ТАК И НЕ ВОЗБУДИЛ УГОЛОВНОГО ДЕЛА..

– Мы разбираем ГРАЖДАНСКИЙ иск к Университету, – нервно прохрипел судья, – и прошу не отвлекать суд не относящимися к делу замечаниями. И хотя СУДЬЯ Пискарев произнес это сдержанно, заседательницы насторожились, как зайцы, почуявшие запах человека. Судья, успокаиваясь, долго перебирает бумаги на своем столе и спрашивает:

– Истица, вы получали денежную компенсацию за повреждение вашего здоровься – в период с шестьдесят восьмого по семьдесят второй год?

– Нет. Я уже сказала, что мне не выдавали документы. И разговаривать о том не желали. Мол, ничего, о чем говорит пострадавшая, не было. Все – фантастика, выдумки больного человека…

– Истица обвиняет Московский Университет в ущербе, нанесенном ее здоровью пять лет назад, – поясняет Пискарев народным заседателям.

Судья чем-то слегка напоминает моего отца – такой же сухощавый, с выцветшими от возраста глазами. У него тоже есть дочь. Судя по фотографии, которую я видела у него в кабинете, мы – ровесницы. Чтобы он сказал, если бы это случилось с его дочерью?.

– Расходы… Компенсировал… – монотонно-скрипучее эхо отдается у меня в висках.

Я чувствую себя насекомым, заживо приколотым к доске. Cyду ясно, что если университет не прислал хотя бы самого задрипанного представителя, плевать он хотел на все мои обвинения и бумажки вместе взятые.

– Почему вы не обратились к адвокату? – спрашивает одна из заседательниц тоном психиатора, беседующего с тихопомешанным.

Я молчу, мучительно подбирая слова.

– Никто не брался за мое дело.

Заседательницы смотрят на меня с досадой и недоверием. Пока что в их глазах я была учеником, поднявшим руку на своего учителя, профессора МГУ.

– Но вы ведь закончили университет и вам вручили диплом, – обрушивается на меня вторая заседательница, похожая на седеющую ворону.

… Укоряющий смысл ее слов ускользает от меня, и я снова думаю о ней, о той Рябовой… В некотором роде это мой двойник. Мы появляемся на свет в один год, мы вместе поступаем в Московский Университет, мы обе учимся на химфаке, благополучно переходя с курса на курс. Правда, у нас разные имена, но на это почему-то не обратили внимания. Ее зовут Таня. То, что произошло со мной – ошибка, недоразумение. То есть все это должно было случиться не со мной, а с ней. Во всем виновата путаница в фамилиях. Нас перепутали. Как цыплят в инкубаторе. Я бы никогда не догадалась, что может сделать с человеком обычная канцелярская неразбериха. За пять лет на химфаке мы разговаривали один раз. Зто был наш последний день в университете. Большая химическая аудитория, торжественные речи, цветы,напутствия. Двум Рябовым вручают два одинаковых диплома. Мы внимательно смотрим друг на друга.

– Постойте! – я впервые слышу ее голос. – Мы больше никогда не увидимся… Вы можете рассказать мне правду?

Она, человек с воли-вольной, может ли она, беззащитная Таня, поверить, понять, что ее ждало там?!

– …Когда-нибудь… Не сейчас. Извините, я спешу. Я очень спешу. В другой раз… Ухожу, понимая, что мы никогда не встретимся. Моя однофамилица так и не узнает, что вся эта история была предназначена для нее, а не для меня.

– Вы хотите получить деньги с Университета который дал вам бесплатное образование, путевку в жизнь! – разносится по залу суда.

– Путевку на тот свет – взрываюсь я.

Белесые глаза судьи темнеют, отчего все его лицо становится более резким, будто он очнулся от глубокого сна.

– Мы вас слушаем, – говорит он почти спокойно.– Постарайтесь вспомнить все по порядку. И расскажите, что произошло 14 октября 1968 года.

Рассказываю во всех деталях, уже читателю известных.

– Непонятно! – перебивает судья. – почему студентка четвертого курса не была знакома с ближайшим аналогом иприта?

– Потому что этих аналогов много. Например, только в одной американской лаборатории было испытано на животных сотни веществ, подобных иприту.

– Позвольте, тут нет логической связи. Мирные полимеры, – а вы, судя по документам, работали на мирной кафедре полимеров, они же не имеют ничего общего с химическим оружием.

– Так кажется всем, кто никогда не был связан с химфаком Московского Университета.

– В документах сказано, что индивидуальными защитными приспособлениями вы не пользовались, – встрепенулась ворона. – Почему?

– Пшежецкий не дал мне противогаза, не говоря уже о защитном костюме?

– Где написано, что он не дал? – возражает ворона. – Тут сказано лишь, что вы им «не пользовались».

– А почему вы сидите без противогаза?

– Как почему? С какой стати я должна сидеть в противогазе?

– А с какой стати я должна была работать в противогазе? Как я могла знать, что вещество ядовито, если Пшежецкий «не указал мне на его токсичность.»

– Допустим! Но он мог приказать вам надеть противогаз. – Ворона даже привстала со стула.

– Вы предполагаете, что противогаз лежал рядом, а я просто забыла его надеть? Или Пшежецкий натягивал на меня противогаз, а я сопротивлялась? Думаю, женщине в двадцать два года было бы достаточно намека на возможные ожоги лица, чтобы она надела на себя даже водолазный скафандр.

Очнувшись от раздумий, судья Пискарев спрашивает: «Вы расписывались журнале инструктажа?»

– Где я могла расписываться, если в акте расследования сказано: «Журнала инструктажа не было».

– Скажите, гражданка Рябова вы знали, что со сломанной вентиляцией работать не положено?

– Знала.

– Почему нарушали правила?

– Я подчинялась преподавателю.

– Это нигде не отмечено,

– В акте указывается, что «весь синтез длился пять минут.» Пшежецкого не было только в тот момент, когда синтез отравляющего вещества подходил к концу.

– Ваш преподаватель живой человек! – протестует ворона.

– Пшежецкий вышел не в туалет, а в соседнюю комнату.

– Таких деталей вы знать не можете.

Долго и подробно выясняли, где в этом здании туалет и двинулся ли туда Пшежевский. Выяснилось, что он исчез лишь в ближайшую комнату.

– Хватит нам туалетных подробностей!– вскричала ворона, поняв, что ее отвлекающий маневр не прошел.

– Скажите, пожалуйста, – продолжает Пискарев, – когда Пшежецкий предложил вам делать курсовую в его лаборатории?

– Сойдя с автобуса, я пошла к химическому факультету. Пшежецкий встретил меня в своей машине, чтобы отвести к себе в корпус.

Нависшие брови судьи стягиваются жесткими складками на переносице,

– Понятно… Очевидно, вы были очень хорошо знакомы, если ваш научный руководитель заезжал за вами на машине.

Огонек интереса тут же вспыхнул в глазах заседательниц. Их воображение завертелось, как пропеллер самолета, отрывающегося от земли .

– Во-первых, Пшежецкий не заезжал за мной на машине, а заехал только в то утро. Во-вторых я видела его несколько раз в жизни.

– Но он же был вашим научным руководителем! – Холодно, саркастически замечает судья.

– Я занялась научной работой только на четвертом курсе и приходила к нему в лабораторию один раз в неделю.