Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 62

Мысли бродили в голове вялые, сонные, да и сама Юлия от безысходности и духоты, царившей в карете, впала в какое-то оцепенение, и на малое время даже задремала, испуганно вскинувшись, когда карета вдруг встала, и Акимушкин, неуклюже согнувшись, протиснулся, открыл дверцу, выскочил, стал вытянувшись… Юлия, как о чем-то важном, подумала: как странно, что он не снимает треуголку, подавая руку даме, но все же оперлась на протянутую руку Акимушкина и сошла наземь. Порученец еще глубже натянул треуголку и, пробурчав в нос:

— Прошу вас следовать за мной! — деревянно зашагал к смутно различимому строению, окна коего были заложены ставнями, но в щелочки пробивался бледный лучик.

Она потащилась за ним, как полонянка, чуть морща нос: от Акимушкина пахло чем-то едким. Похоже, карболкою. Верно, Акимушкин ранен в голову, потому и не трогает свою треуголку. Было бы чем — ударить бы его легонечко по макушке — и дай Бог ноги! Было бы чем… да было бы зачем!

Акимушкин взошел на крыльцо, трижды стукнул в дверь. Юлия замерла было на пороге от изумления, но Акимушкин со всей возможной осторожностью втащил ее за собой, и Юлия недоверчиво воззрилась на единственную свечу, озарявшую некое подобие алтаря с криво лежавшей иконою. Священник повернулся к Юлии: худой, маленький, усталый — типичный полковой священник, до полусмерти заморенный войной. Тени играли на хмуром, озабоченном лице. Он бросил беглый взгляд в темноту:

— Невесту привезли?

— Так точно! — прогнусавил Акимушкин, вышагивая к алтарю и влача за собою остолбеневшую Юлию.

— Жених ждет! — объявил священник, сделав приглашающий жест, и еще одна фигура выступила из тьмы в этот зыбкий, неровный полусвет, вовсе затеняя его, так что Юлия и Акимушкин, исполнявший, верно, при невесте роль дружки, принуждены были идти в полнейшей темноте.

Впрочем, у Юлии и без того все смерклось в глазах — такого оскорбления она и вообразить себе не могла. Неужто сие свершается с благословения отцова?!

Да что же сделала она, чем нагрешила, что родной отец уготовил ей такую кару?! А знает ли матушка?!

Слезы хлынули из глаз, но Юлия уткнулась в согнутый локоть и не дала им пролиться.

Знает ли матушка? Тебя обеспокоило, знает ли матушка о том, что с тобою происходит? Не поздненько ли спохватилась? Ведь матушка не знала, куда и с кем сбежала из дому ее ненаглядная, единственная дочка, не знала, что она забралась в постель к незнакомому мужчине, а потом перебрала еще чуть ли не десяток постелей, движимая одной страстью: получить наслаждение большее, чем то, коим ее одарил тот, первый… жестокий, насмешливый, все забывший… чужой, недоступный, любимый до того, что Юлия и эту издевательскую, унизительную церемонию венчания с неизвестным готова выдержать, только бы навеки проститься с безнадежной мечтою забыть Зигмунта!

Она опустила руку, выпрямилась и постаралась принять достойный вид. Кто бы ни был этот жених, он не виноват, что их отцы самовольно решили участь детей своих. В конце концов, Юлия сама на себя накликала беду, назвавшись фамилией Белыш. Вот судьба и не растерялась, пустила стрелу — и угодила в самое яблочко! Надо полагать, будущий муж Юлии (дрожь прошла по ее спине) тоже не больно-то счастлив предстоящим бракосочетанием, верно, полагает, что и его жизнь отныне кончена, если столь равнодушно стоит в этой тьме, почти не глядя на невесту. А ежели он устроил сие нарочно? Может быть, Юлия, сама того не ведая, чем-то его прогневила? И теперь он мстит ей — в точности как какой-нибудь Король-Дроздобород, отвергнутый прекрасной принцессою и прикинувшийся нищим, чтобы сломить ее гордыню? Ну так Белыш своего уже добился — в компании с судьбой.

А может, все проще? Может, жених столь уродлив, что опасается до смерти перепугать невесту? Но куда уж больше!

Почему-то мысль о предполагаемом уродстве Белыша очень мало обеспокоила Юлию. Убожество события, о котором она, как всякая девушка, грезила будто о чем-то небывало прекрасном, торжественном, сверкающем фейерверками, когда в небесах летали бы букеты ракет, звезды, менявшие цвета солнца, подавило ее всецело, и она только и могла, что по-детски простонала:

— Господи, хоть бы фату…

Рука Акимушкина дрогнула, он запнулся, и какое-то неясное бормотание вырвалось из его усов. С невероятным прозрением, которое осеняет людей в минуты опасности, она почуяла союзника в этом долговязом, усатом человеке со смешной привычкой ломать руки и запахом карболки, напоминавшим ей Виктора Петровича. Ах, почему глупый Павлин, а не доктор Корольков попался ей в коридоре! Он бы не допустил…

«Нет. Все! — сурово оборвала она себя. — Уповай лишь на Господа — на все его воля!»

Безотчетно пошарив в кармане, она вынула марлевую тряпицу — чистенькую, хоть и помятую, — и одной рукой неловко набросила себе на голову на манер шарфа. Странно, однако ей стало легче…

Акимушкин домаршировал с Юлией до жениха, принял из рук второго шафера, явившегося из тьмы, подобно призраку (да и все здесь были призраками, в том числе, и сама Юлия, прежде всего она, со своими глупыми надеждами!), венец и стал за спиной невесты, пытаясь его нахлобучить на голову ей, но венец соскальзывал с марли.

Юлия молча терпела, опустив глаза.

— Чада, не мешкайте, — нетерпеливо прошептал священник, и Акимушкин взорвался гнусавым клекотом:

— Фата мешает! Не видите, что ли!

Жених тихо кашлянул, а Юлии почудилось, что он подавил смешок. Всхлипнув от ярости, она схватила венец и с силой надвинула его себе на голову. Акимушкин стоял позади, издавая какие-то звуки, напоминающие нервное похрустывание пальцами.

Юлии вдруг захотелось обернуться и взглянуть на него, однако священник шагнул вперед, и венчание началось.

Священник плел свою неразборчивую церковнославянскую вязь, и все, что могла услышать Юлия, было странное имя своего жениха: Александр-Сигизмунд.

«Он что, поляк? — подумала, как о чем-то важном. — А тот был француз, как его, Александр-Флориан, сын «маленького капрала»…»

Юлия нервически хихикнула, вспомнив, чем окончилось ее общение с Валевским, и едва расслышала свое имя:

— Венчается раба Божия Юлия…

Венчание! Господи Боже! «Все закончится венчанием», — пророчила маленькая черноголовая гадалка, похожая на нарядную сороку. Надо же! Все испытала Юлия из того, что показали карты: беспутство, заточение, интриги, встречу с молодой брюнеткой-иностранкой, дальнюю дорогу… теперь вот венчание. Но вот что делать с колдовской фразой: «Ваш милый думает о вас!»?

Юлия покачала головой, и венец на ней угрожающе накренился, да шафер оказался начеку и успел его подхватить.

Священник что-то спрашивал, она и жених отвечали, едва шевеля губами. Наконец поп пошел вокруг жалкого подобия аналоя; неуверенно ступая в полумраке, жених с невестой потащились следом. От сладкого запаха ладана кружилась голова. «Вокруг ракитова куста венчалися», — вспомнилась строчка из любимой в детстве книжки «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». В ту пору слова эти были невнятны Юлии — теперь она понимала их смысл. Впрочем, какая разница, подумала она, безучастно скользнув на очередном повороте взором по лицу приотставшего Акимушкина, профиль которого вдруг оказался в круге света. У него был необычайно длинный и смешной нос — вполне соответствующий этим нечеловеческим усам, вдобавок острый на конце, будто клювик у скворца. Что-то было странное в этом… что-то неестественное. Как если бы к обычному человеческому носу для забавы пристроили малую палочку. «Но как же это можно бы сделать? — размышляла Юлия, с таким наслаждением отгородившись этим пустяком от реальности. — Никаким клеем не удержится. Веревочками тоже — первое дело, будут соскальзывать, да и не видно на лице Акимушкина никаких веревочек. А, вот, есть отгадка! Надобно отыскать малую рогулечку, раздвоенную веточку и зажать ею нос. Тогда он сделается смешным и острым, однако ноздри будут зажаты и говорить придется в нос…»