Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 61

— …а стало быть, надобно, чтобы другой человек принял на себя об тебе заботу и опеку, коя ему будет положена судьбою.

— Как это? — пролепетала Юлия совсем по-детски, и князь, вовсе осерчав, воскликнул:

— Как? А вот знай, как: замуж пойдешь! Молчать! — рявкнул он, хотя Юлия не только не издала ни звука, но и, кажется, дышать перестала. — Я, глядишь, и поколебался бы, да ты сама себе судьбу накликала. Замуж пойдешь за Сашку Белыша, помнишь такого? Да что спрашивать! И ни слова я не желаю слышать! — Князь опять топнул об пол, то ли желая устрашить дочь, то ли себя подстрекая. — Мне стеречь тебя теперь недосуг, но все ж надеюсь, ты не станешь позорить отца, исполнишь данное слово. Белыш теперь тоже в войсках, недалеко отсюда. Он уже осведомлен и о спасении твоем, и о моем решении. И всецело с ним согласен. День, много — два ему на дорогу, а там… Под венец! Немедля! Отправитесь в Госпожинское — там полк стоит. Вот, душенька моя, полковой священник вас и окрутит. Ничего! — выставил князь вперед ладонь, стоило Юлии шевельнуться. — Не все ему умирающих да покойников соборовать, надеюсь, венчать еще не разучился!

Отец произнес эти слова с таким пылом, как будто речь шла о самом главном препятствии к браку. Юлия схватилась за горло — но рыдание, которое она пыталась сдержать, умерло в груди, так и не появившись. Захотелось упасть в обморок — случай был подходящий, — но не удалось.

Странная покорность вдруг снизошла на нее. Это было сродни духовному и физическому оцепенению, когда основой жизни становится безразличие, готовность принять все, что ниспошлет судьба — пусть без радости, но и без сопротивления.

Конечно, она не ждала от отца такой беспощадной ярости. Но… сама виновата! Его власть над нею — казнить или миловать, и Юлия, некогда мечтавшая об emansipation, слишком уж наглоталась свободы — едва не захлебнулась в ней! — чтобы не понять: всему в жизни должен быть положен свой предел — и свободе тоже!

Сколько можно метаться и разрывать себе сердце, мечтая о несбыточном? Довольно она уже наломала дров в своей судьбе — пора их подбирать и укладывать в поленницу. И… и разве не отрадная весть, разве это не облегчение, что теперь поводырями ее в этой жизни будут двое сильных мужчин: отец и… тот, неведомый, извека предназначенный?

Пусть сбудется воля родительская и Божия над нею; Юлия с радостью примет ее. А если все обернется не счастьем, а страданием? Что ж, значит, будет страдать, и терпеть, и втихомолку утешаться тем, что в сем страдании повинен, наконец-то, кто-то другой, а не она сама, горячая и неразумная головушка!..

И все же покорность эта далась ей нелегко: враз обессилев, Юлия стояла недвижимо, безучастно приняв прощальный поцелуй отца и едва ли осознав, что князь Никита ушел.

Хоть и смирилась Юлия всем существом своим с отцовым решением, а все же знала: терпения ее хватит ненадолго. Всей душою, чистой, как вода в роднике, несмотря на взбаламученное сердце, оставалось надеяться, что князь не задержит с приказом, который ей надлежит исполнить, не то… Не то, побаивалась Юлия, пойдут клочки по закоулочкам, ибо всем существом своим она всегда верила в истинность сказок и, вопреки всему, надеялась, что прискачет королевич на белом коне, увезет девицу-красавицу, которую судьба да воля родительская понуждают идти за немилого да постылого…

Ничуть не бывало! Королевич уехал восвояси, даже не взглянув на башню, где обреченно ждала своей участи эта самая девица. А наяву сие означало, что на другой же вечер после отцова посещения в место Юлиного добровольного заточения явился доктор Корольков и словно невзначай обмолвился, что Зигмунт Сокольский отбыл к месту службы.

Юлия беспомощно воздела руки:

— Да как же? Он ведь больной, слабый весь…

— Natura sanat, medicurs curat morbos, — пожал плечами доктор, как-то глупо хрюкнув, словно бы едва сдерживая смешок. Да и весь он был сегодня какой-то… задорный. Юлия подозрительно повела носом: не под каплей [66] ли Виктор Петрович? Вроде нет: от него привычно пахнет всего лишь карболкою.

А что, ежели Виктор Петрович, человек, безусловно, чуткий, заметил особое отношение Юлии к Зигмунту? Слепой не заметил бы, как она целовала его, рыдала, на миг уверившись, что он не выдержал схватки с Адамом… Так вот, Корольков, который явно на нее заглядывался, просто радуется пренебрежительному отъезду соперника!

Вид доктора тотчас сделался неприятен Юлии, и она вновь вцепилась в работу, не поднимая от нее глаз, пока доктор Корольков не отбыл, унося с собою охапку свеженащипанной корпии, будто именно за нею и приходил, а Юлия через добрый час вспомнила, что означала латынь доктора: «Лечит болезни врач, но излечивает их природа».

Природа, значит? Юлия вонзила ногти в ладони, чтобы удержаться, не вцепиться себе в щеки, не изодрать лицо до крови. И поделом бы, поделом! Нет, ошибся князь-батюшка: не замуж ей надо идти, а в монастырь, да под черный постриг, да на хлеб, воду и всяческое усмирение плоти, от вериг до власяницы! Что ты будешь делать с ней, дурехой, ежели из всех бед и злосчастий, кои содеялись с нею по вине Зигмунта, она помнит сейчас лишь блаженное ощущение, поразившее ее до самой сердцевины всей женской сути, когда там, за занавескою, таясь от убийцы — Адама, останавливая крик Юлии, Зигмунт стиснул ее грудь, и это ощущение его сильных, чувственных пальцев тело ее хранит по сю пору…

— Да где же он?! — крикнула Юлия, почти с мольбою взглянув на дверь. — Что ж он не едет, этот Белыш?

Отчетливые, размеренные шаги промаршировали по коридору, замерли у ее двери.

Она невольно перекрестилась, как бы отгоняя наваждение, но нет — чья-то рука рванула дверь, и очень высокая, худая фигура, освещенная сзади светом коптилки в руках прибежавшего Павлина, стала на пороге.

На какое-то мгновение почудилось, что это Виктор Петрович вернулся — вонзить еще одну отравленную стрелу в ее сердце, — но блеснули эполеты, султан колыхнулся, когда незнакомец, пригнувшись, шагнул в комнату.

Юлия провела языком по пересохшим губам и только и могла, что отрывисто кивнула, когда он произнес каким-то сдавленным голосом, словно говорил в нос:

— Юлия Никитична? Позвольте представиться: штабс-ротмистр Акимушкин… с поручением от генерала Аргамакова.

Два чувства: ужас, что вот оно, свершается, — и облегчение, что это еще не Белыш, еще есть время дух перевести, — враз овладели Юлией, и она, ни о чем не спрашивая, как во сне, пошла за Акимушкиным, успев увидеть, что он чрезвычайно, просто-таки устрашающе усат. В коридоре мелькнуло лицо Павлина, прилипшего к стене со своею коптилочкою в руках. Глаза его были изумленно выкачены — верно, усы офицера произвели на него неизгладимое впечатление, — губы шевелились, не то творя молитву, не то намереваясь что-то произнести, но Акимушкин шикнул на него, и санитар порскнул в какую-то палату, захлопнув за собой дверь.

У крыльца стояла маленькая темная карета; Акимушкин подсадил Юлию, вскочил сам; кони понеслись.

Страшная слабость и безразличие овладели Юлией. Мелькнула только одна мысль, что ежели везут ее к жениху на смотрины, то одета она для такого судьбоносного события на редкость плохо: в пестрядинное домашнее платье, все усыпанное по подолу обрывками ниток. Юлия безотчетно попыталась отряхнуть юбку, но рука замерла на полдороге: какое все это имело теперь значение? Участь ее решена, так что чем хуже, тем лучше!

Акимушкин сидел, забившись в самый угол кареты, и тихонько сопел: верно, нос у него и впрямь был заложен. В темноте Юлия видела, как смутно белеют его руки, торопливо, нервно мелькая, как если бы Акимушкин радостно или нервно ломал их.

А с чего бы ему радоваться, тем паче — нервничать? Юлия была благодарна ему за молчание, то ли сочувственное, то ли равнодушное, какая разница! Может быть, он даже и не знал, сколь неблагодарную роль выполняет. Однако Александр Белыш, верно, состоит в чинах значительных, ежели для него служит порученцем штабс-ротмистр! Хотя нет, это же все по приказу отца…