Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 26

Она сумела отпереть запертую конюшню Аскеназы, чтобы они покинули Варшаву этой же ночью, не задерживаясь: ведь утром их непременно станет искать полиция. Она сумела уговорить Юлию, что взять коней — вовсе не кража, а лишь возмещение за все страдания, которые они претерпели в Цветочном театре, — следовало бы получить и больше, да недосуг. Впрочем, у Ванды водились немалые деньги, которыми она оплачивала все их ночлеги, постои, еду, которыми дала взятку караульным у заставы, чтобы те выпустили, не задерживая, «двух сестер», которые получили внезапное известие о болезни своей матери, живущей в Остроленке, и так спешили к ее одру, что даже подорожные документы не успели выправить. Она говорила и плакала с такой убедительностью, что караульные сами едва не зашмыгали носами. Но главную роль сыграли, конечно, деньги. И если даже у Юлии мелькали смутные подозрения, что не все состояние Ванды — подарки щедрых «садовников», что некоторое количество злотых она попросту стащила в комнате Люцины, в которой знала каждый закуток, то свои догадки она держала при себе. Кто она вообще была такая, чтобы судить эту загадочную девушку, так щедро, так самоотверженно предложившую ей помощь?!

Девица гордая, избалованная жизнью, Юлия очень кстати припомнила изречение Теренция о том, что жизнь — это игра в кости, и если тебе не выпала та, которая нужна, постарайся как нужно распорядиться той, которая тебе выпала. А выпала ей Ванда, никто иная, потому Юлия не стала ломаться и петербургскую барышню из себя разыгрывать, тем паче, что сама была отнюдь не беспорочна, как агнец, и не добра, как голубь. Ведь если Ванда была всего лишь падшая женщина да воришка, то она, Юлия, — и то, и другое (платье-то надеть чужое не постеснялась ни на миг!), да в придачу еще и убийца. За дело, нет ли прикончила она Яцека — вопрос второй. От первого все равно никуда не денешься: убила — и ушла не оглянувшись. Неведомо, знала ли Ванда о сем ее деянии. Ни словом, ни полсловом никогда на эту тему не заговаривала да и вообще ничего у Юлии не выспрашивала, как если бы понимала: вынудив другого человека открыть его тайну, придется поступиться, в обмен на эту откровенность, и каким-то своим секретом. Так они и ехали, то лениво переговариваясь, то погружаясь в унылое молчание, то спеша вновь прервать его, но, словно по уговору, не касались ни подлинного прошлого своего, ни планов на будущее, ни воспоминаний о Цветочном театре. Так что беседы их носили самый незначительный характер. Например, Юлия (они часто говорили о книгах) однажды рассказала, как прочитала залпом «Бедную Лизу» и, когда Лиза бросилась в пруд, так опечалилась трагическим финалом, что легла ничком на диван и разрыдалась. Матушка, увидев сие, отняла книгу и, чтобы успокоить чувства, засадила Юлию вязать по урокам, отмеривая саженями нитки. Ванда, посмеявшись, поведала, как однажды соседский шляхтич из Потоцких спьяну убил корчмаря в их селе; проспавшись, повинился — и во искупление пособирал по окрестным селам множество корчмарей и привез их в Могилу целый воз, сваливши одного на другого и привалив сверху гнетом, как снопы. Местный ксендз устыдил его; тогда сей шляхтич решил покаяться и ушел в монастырь, но изредка вырывался оттуда, чтобы, подобно охотнику, показать свою удаль в отъезжем поле: скажем, высечь судью, который некогда судил его за бесчинство, положив его на утвержденные им приговоры, и тому подобное, — а затем снова возвращался в монастырь, к молитвам и постам.

Вообще, религия занимала немалое место в разговорах девушек. Как и следует истой шляхтянке, пусть и соступившей с пути добродетели, Ванда была ярой католичкой: не пропускала ни единой придорожной каплицы [36], чтобы не сойти с коня и не прочесть «Патер ностер», чем немало замедляла путь. Она даже еще в начале дороги предложила Юлии провести некоторое время в Белянах, монастыре на Висле близ Варшавы, очистить душу покаянием и исповедью. Юлия нечаянно ухмыльнулась, не ко времени вспомнив услышанное (опять же — подслушанное) в каком-то разговоре отцовских приятелей о какой-то даме: «Была девушкой легкого поведения — стала невинной старухой!» — и отказалась наотрез, решившись лучше рискнуть потерять расположение Ванды, чем подвергнуть опасности свою бессмертную душу, ибо православную церковь она любила за ее истину и добросердечие, а неумолимый, навязчивый диктат католичества всегда оставался ей чужд и даже страшен. Поляки ведь уверены, что одни только католики могут угодить Богу: а прочие иноверцы — все исчадия дьявола!

Разумеется, Юлия ничего такого не говорила Ванде; впрочем, та ничуть не была огорчена и обижена ее отказом, а словно бы вздохнула с облегчением, из чего Юлия поняла, что дела ее ждут в Вильне и впрямь неотложные и весьма спешные. Однако, против воли, двигались они не больно-то спешно, и это немало раздражало Юлию, хоть Ванда, оказавшаяся, ко всему прочему, девицей достаточно образованной, и не уставала ей напоминать прописную истину всех путешествующих: «Chi va piano — va sano!» [37]

Конечно, время года для путешествия верхом они выбрали премерзостное! Хорошо хоть, Польша — страна небольшая, и потому страннику не составляет труда так рассчитать путь, чтобы провести ночь не в прошлогоднем стоге, а в относительной чистоте и тепле корчмы. Удавалось и поесть досыта, и помыться.

Природа кругом была уныло однообразна, однако Юлия постепенно стала находить свою поэзию в этих затуманенно-белых полях; отсыревших, дрожащих березовых рощах; в этих желто-зеленых хвойных островках; в горьковатом запахе можжевельника, которым напоен был воздух; в этой чужой, мертвенной тишине, нарушаемой лишь шевелением нагих ветвей да чавканьем копыт по раскисшей земле. А если задуматься, что каждым шагом своим конь все далее уносил ее от Варшавы, от расплаты за убийство Яцека, от воспоминаний о Цветочном театре, от позорных притязаний Сокольского, приближая к незанятым мятежниками российским землям, где — Юлия не сомневалась — она тотчас отыщет отца с матерью, — если задуматься об этом, то тяготы пути были не так уж и тягостны.

Но вот нынешний день что-то неудачен выдался! Как ни крепилась Юлия, чувствовала она себя из рук вон плохо: зыбкая поступь коня по разъезженной дороге вызывала мучительную тошноту. Ах, если бы лечь! Но впереди нигде ни признака корчмы, хотя, по рассказам, она уже с час как должна была появиться. Не сбились ли они с пути? И спросить не у кого: случалось, днями проезжали странницы, не встретив ни единой живой души.

— Эй! Эгей! Добрый человек!

Истошный крик Ванды нарушил сонное оцепенение Юлии, и она вскинулась, вгляделась в белесую мглу: и впрямь обочь дороги тащится какая-то согбенная, уродливая фигура. Огромный горб возвышался на плечах, и Юлия прикусила губу, чтобы не закричать от ужаса: призрак Яцека медленно приближался к ней, словно бы порожденный ее нечистой совестью, нездоровыми, сырыми миазмами чужой, враждебной земли…

При звуке женского голоса призрак горбуна замер, затоптался неловко, словно примеряясь, как бы это половчее провалиться сквозь землю, потом с явной неохотой выпрямился — и Юлия ахнула, когда горб его свалился с плеч и плюхнулся в расквашенный сугроб. Горб оказался изрядным вьюком, а призрак Яцека обернулся заморенным мужичонкою, который, сдернув треух и понурив голову, покорно ждал, пока к нему приблизятся вельможные пани.

Юлия оглядела его изморщиненное лицо, ветхую одежонку и подумала: жаль, что у нее своих денег ни гроша, но, может быть, Ванда не поскупится на мелкую монетку для этого несчастного за те сведения о дороге, кои он им сообщит?

Ванда принялась деловито расспрашивать, и выяснилось, что сведения сии весьма для путешественниц неприятные: они сбились с пути, и теперь, чтобы добраться до корчмы, им надлежало воротиться на версту — то есть как раз к тому месту, где Юлия свалилась с лошади, — а потом поехать не влево, а вправо. Теперь же им не предстояло на пути ни единой корчмы: только еще через три версты должен был появиться замок пана Жалекачского.