Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 45

– Господи помилуй, – ужаснулся князь, снова обмахиваясь шандалом. – Неужто? Поверить не могу!

– Чистая правда, не сойти мне с этого места, ежели вру, – горячо поклялся Алексей, у которого рука тоже дернулась было осенить себя крестом, да он вовремя сообразил, что призрак – исчадие, вообще говоря, адово! – вряд ли решился бы на такое. – Лопни мои глаза, развались утроба на тысячу частей! Она и этот латинский аббат, который совратил ее в чуждую веру и прелюбодействует с ней бесчинно, развратно под крышей твоего дома, желают с твоей помощью воздействовать на нашего государя Александра Павловича, принудить его установить в России унию, предав нашу веру и Отечество под власть Рима. Они ждали только, чтобы графа фон дер Палена, происками вдовствующей императрицы, удалили от двора, ну а теперь, когда он отбыл из Петербурга, тебе будет вручено письмо для передачи императору.

– Письмо? – повторил князь, насторожившись. – От кого?

– То самое письмо, кое отец Губер нес покойному государю, да был графом Петром Александровичем остановлен. Тебе придется передать его государю, а он будет вынужден...

– Мне придется? Он вынужден будет? – опять повторил князь, прищурившись. – Что же, нас заставят поступать так, как угодно будет какому-то там аббатишке Флориану и иезуиту Губеру? И каким же это образом?

Алексей нервно сглотнул. Теперь предстояло самое главное – сказать про убийство Талызина. Потому что в этом вся суть – и в пропавшем из его секретера письме. А еще надо будет не забыть и поведать про некоего деревенского увальня, недоросля, которого в сей гибели обвиняют, но который в ней неповинен. Может быть, конечно, князю покажется странным, что призрак его предка вдруг начнет ходатайствовать о невиновности какого-то безвестного молодого придурка, но ведь, коли сам о себе не похлопочешь, никто не побеспокоится, обязательно, обязательно надо за себя замолвить словечко!..

Нет, с тоскою осознал Алексей, он не сможет это сделать. Потому что нельзя в одну кучу мешать судьбу государства и свою жалкую, никчемную участь. Особенно в такой великий миг. Все равно как если бы солдат, уже взобравшийся на последний вражеский редут и захвативший знамя противника, вдруг бросил его и начал прилаживать отвалившуюся подметку сапога. Нет, нельзя. Невозможно! А, пропади все пропадом!

И, окончательно махнув на себя рукой, он с трудом выговорил:

– Генерал Талызин был...

– А скажи, мой высокочтимый предок, – начал в тот же миг князь, и Алексей осекся, – а поведай-ка своему несчастному потомку: отчего на портрете твоем, на том, что в большой зале висит, у тебя деревянная правая нога, а теперь – левая?

Февраль 1801 года

Евгений Вюртембергский[51] был племянником императрицы Марии Федоровны. Тогда ему было тринадцать лет, и, приглашая его в Россию, Павел сначала хотел всего лишь сделать любезность жене, с которой как раз находился во временном перемирии. Однако постепенно намерения его переменились...

Самому Евгению родство с русским императором, помешанным на старопрусской военной системе Фридриха II, приносило пока только одни неприятности. С туго заплетенной по моде того времени косой, круто завитыми локонами, запрятанными под неудобную шляпу, закованный в зеленый кафтан, узкий желтый жилет, такие же панталоны и зеленые сапоги с золотыми шпорами, он чувствовал себя несчастным из-за того, что лишен был всех развлечений своего возраста, и недолюбливал венценосного родственника. Путешествие в Петербург было воспринято им лишь как продолжение неприятностей, источником которых был русский император. Самым впечатляющим оказался для Евгения подъем по слишком крутой лестнице Михайловского замка – ботфорты были непомерно высоки и мешали сгибать ноги.

И вот он явился пред лицом императора! Воспитатель принца Дибич дал ему строгое наставление преклонить одно колено пред русским царем, однако из-за жестких и высоких голенищ ботфорт это никак не удавалась сделать. Внезапно, пытаясь согнуть голенище, принц потерял равновесие и рухнул на оба колена. Император был, видимо, тронут стараниями неуклюжего толстого мальчика. Он поднял Евгения обеими руками, опустил на стул и приветливо разговорился с ним. Евгений скоро освоился и болтал безудержно.

– Знаете, ваше величество, – сказал он в ответ на какой-то вопрос, – путешествия не делают человека умнее!

– Почему вы так думаете? – спросил Павел с улыбкою.

– Да потому, – ляпнул мальчик, – что Кант никогда не выезжал из Кенигсберга, а мысль его обнимала весь мир.

Лицо Павла так помрачнело, что Евгений даже струхнул.

– А что такое, маленький человечек, знаете вы о Канте? – сурово спросил он.

Молнией промелькнуло в голове юного принца запоздалое воспоминание о решительном отвращении, которое испытывал русский император вообще ко всем философам (в противоположность, между прочим, своей матушке!).

– Я ничего не знаю о его творениях, – быстро нашелся Евгений, – они для меня – иероглифы. Но сам он сделался историческим лицом, и его не обходят молчанием на уроках истории.

Отчего-то слова эти привели императора в исступленный восторг. Он пожал Евгению руки, несколько раз потряс за плечи, послал воздушный поцелуй и удалился, напевая.

Едва принц вернулся в покои, отведенные ему для жилья, как от имени императора ему передали мальтийский орден (высшее отличие, какое только мог даровать Павел понравившемуся ему человеку!). А потрясенный генерал Дибич передал своему подопечному слова, сказанные ему императором: «Благодарю вас, генерал, за сопровождение принца; он теперь мой навсегда. Он превосходит мои ожидания и будет, я уверен, вполне соответствовать моим намерениям».

После этого в госте вполне официально признали нового царского любимца, и всяк норовил заискивать пред ним. От визитеров и просителей ему некуда было деться – даже и великие князья смотрели на него особенно ласково. Евгения поразило, что при дворе все, за исключением графа Палена, носившего белый мундир, были одеты в мундиры мальтийских рыцарей. Граф Кутайсов, со своим белым, высоко взбитым коком и привычкой высоко вскидывать голову, казался ему похожим на смешного красно-белого попугая. И принц втихомолку хихикал над ним. А вообще веселого в Михайловском дворце он находил мало. Даже застолье здесь было унылым, поспешным, так как у императора все было расписано по часам. Как только он вставал, все тоже вскакивали на ноги. Ужин начинался в половине девятого и заканчивался ровно в девять. Разговаривали за ужином мало: блюда следовали одно за другим так быстро, что не то что болтать – поесть толком было невозможно! Во время одного из таких ужинов и произошел случай, имевший большое значение не только для маленького принца, но также и для всей страны, потому что именно это происшествие, возможно, ускорило течение последующих событий.

Евгений только что приступил к мороженому, как прислуга подала ему знак, что император готовится вставать из-за стола. К несчастью, шпоры принца запутались в скатерти, и высвободить их он никак не мог. И когда стоявший позади паж выхватил из-под него стул, чтобы помочь встать, принц вместо этого шлепнулся на пол!

Все захохотали, потому что засмеялся император. Но вдруг лицо его стало серьезным, даже суровым. Спросив Евгения с участием, не ушибся ли он, государь торопливо вышел, приказав Дибичу следовать за ним.

Когда генерал воротился, он был на себя не похож. Едва дождавшись, когда принц воротится в свои покои, он рухнул перед ним на колени и начал целовать ему руки.

Евгений даже счел, что воспитатель его выпил лишнего. Право же, он шатался, как пьяный, и слова его были невнятны. Наконец принцу удалось разобрать:

– Возлюбленный, добрейший господин! Что я слышал? Возможно ли это? Вас ожидает великокняжеский титул, штатгальтерство, вице-королевство!

Евгений уставился на генерала непонимающе, и тот наконец-то открыл ему замысел Павла: