Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 44

Ответа на этот вопрос Алексей хорошенько не знал. Мальтийские блестящие рыцари с их напыщенными ритуалами служили только маской, только прикрытием. Аббат Флориан, отец Губер – это были отдельные имена, случайные фигуры. За ними клубилось нечто темное, многоликое, а оттого кажущееся безликим, оно изрыгало на разные голоса: «Ад майорем деи глориам!» – и почему-то пугало Алексея до того, что даже крестильный крестик на его груди холодел, словно бы заключенная в нем вещая душа предков предчувствовала недоброе и норовила упредить юношу: надо противиться – хоть насмерть стой, а не пускай супостата римского к царю!

И вдруг он вспомнил, что значили эти слова. Да ведь это девиз ордена иезуитов – игнатианцев, как их еще называли – по имени их основателя Игнатия Лойолы. Помнится, приходский священник отец Леонид рассказывал, что это за твари – «агнцы божии», как они себя называют. Отец Леонид говорил тогда, что у иезуитов потому так много приверженцев, что они фактически освобождают человека от понятия смертного греха. Вроде бы ты и служишь святой церкви, паришь над мирской суетою, но в то же время волен поступать так, как заблагорассудится. По их мнению, все заповеди, все святые узаконения можно нарушить, разрешено все, что угодно, – лишь бы действовать «ад майорем деи глориам». Можно лгать, распутничать, принимать на себя какую угодно личину, убивать – «Ад майорем деи глориам!». Вот только эту самую «вящую славу» они понимают по-своему, смотрят на нее со своей колокольни, а беды и радости всех прочих людей для них не существуют. У иезуитов само понятие греха, то есть нарушения божьих заповедей, возведено в высшую добродетель, поскольку совершается как бы во имя бога. Личное тщеславие сопряжено с возвеличением бога. Умный человек был этот Игнатий Лойола, ничего не скажешь. Будущее ордена иезуитов связано с личным преуспеянием каждого его члена – и все «Ад майорем деи глориам!».

И вот эти иезуиты, которых батюшка Леонид не называл иначе, как враги рода человеческого, задумали овладеть Россией!

Сам-друг Алексей ничего против них поделать не может. Князь Каразин должен знать об опасности. И должен сообщить о ней государю.

У Алексея и мысли не мелькнуло, что император в той или иной мере заслуживает осуждения. Как и всякий русский, он по самой природе своей был глубоко предан государю, и эта любовь была столь же врожденная и непоколебимая, как любовь пчел к своей матке. Не холопье дело – хаять барина, не ратное – воеводу хулить, не дворянское – судить государя. Дворянское дело – кровь пролить и голову сложить за веру, царя и Отечество. И Алексей Уланов, сын Сергеев, гонимый и преследуемый, оклеветанный и затравленный беглец, готов был на все, чтобы послужить хоть бы и последней в своей жизни службою этому вековечному символу, которому и отцы, и деды, и прадеды его служили искони: «За веру, царя и Отечество!» В его глазах слова эти одни только и могли одолеть ту черную мглу, которая клубилась за словами «Ад майорем деи глориам!», лезла, ядовитая, удушливая, во все щели, кралась во все лазейки...

Шаги за дверью! Алексей метнул взгляд в окно – во дворе пусто. Эка! Да как же он так оплошал, что не заметил, когда князь вошел в дом! Вот он уже по лестнице поднялся, вот-вот в кабинет войдет! И нет времени залезть снова в камин, чтобы явиться оттуда, как и подобает ветерану Крымской войны: его призрак почему-то любил являться именно из камина. Теперь единственное спасение – вон за той длинной занавесью, скрывающей окно, выходящее в сад.

Алексей кинулся туда. Надо надеяться, князю не взбредет в голову поглядеть в сад. Что там любопытного, в том саду: едва подернувшиеся листвою ветки да рабатки[50], на которые еще не высажены цветы, лишь кое-где проклюнулись одуванчики и горицветы.

Ох, господи! Нога! Ногу-то он забыл деревянную!

Алексей выскочил из-за занавеси – едва успел схватить чертову деревяшку и пришпандорить ее под согнутое колено, как дверь начала неспешно приотворяться. Метнулся обратно в свое укрытие, с ужасом думая, что совершенно не помнит, под правую или левую ногу была у него прежде пристегнута деревяшка. Ах, ну какая, к черту, разница? Кому может быть доподлинно ведомо, которую именно ногу потерял в сражении на Перекопе предок князя Каразина? Небось и само привидение, буде оно существует, позабыло сие за давностию лет.

Уповая на это, Алексей согнул в колене, сколько мог сильно, левую ногу, а под коленку пристегнул деревяшку.

Ну, теперь, главное, хранить тишину. Не сопеть, не скрипеть деревянной ногой. Вообще желательно не дышать, пока не настанет время выхода на сцену...

Неизвестно почему, Луиза Шевалье вихрем пронеслась вдруг в памяти Алексея: ночная шалунья терпеть не могла просыпаться в одной постели рядом с любовником, убегала от него еще потемну, но однажды проспала, и Алексей понял причину сей стыдливости, едва узнав свою пылкую красотку в бесцветной особе с маленькими глазками. Вся красота Луизы Шевалье была лишь произведением умелой раскраски – как и приличествует актрисе. Ох, как злилась тогда Луиза – но это потом, а сначала-то, очутившись лицом к лицу с проснувшимся Алексеем, она застыла, безгласная и ошеломленная, с вытаращенными глазками и приоткрытым ртом... совершенно так же, как застыл наш герой, когда перед ним вдруг отдернулась занавеска и он вдруг очутился лицом к лицу с князем Каразиным.

Хозяин дома, держа в руках трехсвечник, доселе стоявший на каминной полке, с задумчивым видом разглядывал Алексея, скользя взором от паричка с пролысинами до деревянной культи. Он явно не верил своим глазам! И «призрак» внезапно, словно озарением неким ведомый (как и водится у них, призраков!), сообразил, почему хозяин отдернул занавесь. Она чуть-чуть, самую малость не достигала до пола. Алексей сего не приметил, ну а князь невзначай увидал чьи-то ноги: человечью и деревянную, и решился проверить, что за чудеса завелись в его кабинете.

Матушка Пресвятая Богородица! Алексей надеялся, все произойдет иначе: князь выпьет рюмочку, другую и третью, ослабеет, задремлет в кресле, как у него, по словам Прошки, водилось, – тут-то и явится из камина призрак достопочтенного ветерана и провещает все, что положено провещать. Князь и не поймет толком, сон то был или явь. Но внезапно оказаться пред этим трезвым, оценивающим взглядом...

К такому повороту событий Алексей был совершенно не готов. Теперь-то делать чего, а? Падать в ноги князю – повинную, мол, голову меч не сечет? Повинную – оно конечно, а дурную, вдобавок любопытную не в меру? Самое малое, что князь сделает с дурнем, подслушавшим его тайный разговор с Паленом, это... это... подумать страшно! Да еще вышеназванный дурень набрался наглости обрядиться в одежду достопамятного княжеского предка!

– Свят, свят, свят, – как-то неуверенно произнес князь, водя туда-сюда трехсвечником, что, очевидно, должно было означать крестное знамение. – Сгинь, пропади, сила нечистая!

Родимый! Да Алексей непременно, всенепременно сгинул бы, кабы мог! Сквозь пол провалился бы либо просочился сквозь стену – да вот беда, сему отроду не научен был!

Он только и мог, что стоять, лупать глазами и мучительно размышлять, что теперь делать, как быть, – и вдруг его осенило. «Коли начал врать, так ври до конца!» – пронеслась в памяти старинная детская премудрость, и Алексей, почти теряя сознание от собственной смелости, произнес загодя затверженные словеса – вернее, провыл невесть из каких нутряных глубин исходящим, самым что ни на есть замогильным голосом:

– О мой несчастный потомок... Явился я сюда остеречь тебя от беды, коя подстерегает тебя. Змею пригрел ты на своей груди, бедный, бедный князь Василий. Женка твоя Авдотья (Алексей вовремя сообразил, что привидение времен Анны Иоанновны едва ли одобрило бы нынешнюю манеру переиначивать всякое имя на французский манер!) задумала сжить тебя со свету, но сначала хочет руками твоими содеять нечто, противное нашей православной вере.