Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 34

Ходили все более упорные слухи, что прелести Луизы Шевалье не оставили равнодушными не только графа Кутайсова: император Павел нередко погружал ищущий взор в глубины ее декольте. Ходили все более упорные слухи о том, что вскоре при дворе будут два снисходительных Амфитриона: и уже привычный к этому господин Шевалье, и сам граф Кутайсов.

– Да, Шевалье лгать не станет, – одобрительно кивнул император. – Ну и долго вы будете меня мучить своими недомолвками?

– История, которую я хотел бы вам поведать, происходила в Кобленце в 1792 году. Как вам известно, государь, в этом немецком городе собрался цвет французской роялистской эмиграции. К несчастью, аристократы ничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую жизнь, как та, которая привела их к гибели. Однажды госпожа де Лаж, очаровательная подруга принцессы де Ламбаль[40], пригласила нескольких друзей в гости и приняла их в прозрачном дезабилье, которое позволяло всем убедиться, насколько очаровательна ее мохнатка.

Павел вскинул изумленные глаза. Иезуит осенил себя крестом.

– Это не мои слова, государь, – сказал он брезгливо. – Так выразился человек, сообщивший мне эти сведения. Увы, такой лексикон весьма принят среди французской эмиграции.

Император уселся поудобнее.

– Хозяйка предложила гостям праздничный пирог. В каждый кусочек были вложены карточки с именами всех гостей: семерых мужчин и семи дам. Госпожа де Лаж объяснила правила игры: каждому предстоит заняться развратом с той особой, имя которой написано на карточке, – сухо продолжал Губер. – Одна из дам спросила, что делать, если лукавая судьба подбросит женщине карточку с именем представительницы ее же пола. Маркиза де Лаж ответила: что бы ни случилось, условия игры должны быть выполнены. Наконец пирог был разделен, карточки прочтены. Две дамы нашли в своих кусках имена дам, некий шевалье – имя мужчины, а какой-то граф – вообще свое собственное имя. Все были разгорячены шампанским, никто не возражал против судьбы. Вскоре праздник был в разгаре. Изгнанные из страны «несчастные» предавались греху где придется: на канапе, на креслах, на ковру, на подоконнике...

Павел резко закинул ногу на ногу.

– Предавались греху где придется, – повторил иезуит, – и тут раздался звон дверного колокольчика. «Кто бы это ни был, – воскликнула хозяйка, сладострастие которой еще не было удовлетворено, – пусть войдет!» Это был какой-то бедняк, пришедший за милостыней. Несколько мгновений он наблюдал за тем, что происходит вокруг, а потом обрушил на присутствующих самые грубые ругательства и удары своей палки. Господа французские аристократы оставили на время своих дам и кинулись на нищего. Вскоре, избитый до полусмерти, он был выброшен на улицу. Его жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Весь Кобленц узнал об этом приключении, и презрение, которое немцы питали к французам, усилилось. Добропорядочные люди опасались заразы, которая приползет из королевства лилий на их землю...

Губер многозначительно умолк.

Павел сидел, опустив глаза. Губер понимал: государю стыдно, что проницательный иезуит разглядит в его взоре не только возмущение неподобающей распущенностью аристократии, но и... самую обыкновенную похоть. Поэтому он и сам помалкивал, опустив глаза, словно в смущении, но исподтишка сторожил всякое движение императора. Наконец тот опустил ногу, прежде закинутую на другую, и сел свободнее, уже не опасаясь, что охватившее его возбуждение будет заметно. Внутренне ухмыльнувшись, иезуит поднял исполненный серьезности взор.

– Зачем вы мне это рассказали? – сердито спросил Павел.

Святой отец чуть заметно пожал плечами.

– Нет, скажите! – воскликнул император. – Я же вас знаю, вы ничего просто так не говорите и не делаете. Что вы имели в виду, вспоминая эти сплетни?

– Всего лишь то, что многие из людей, участвовавших в этой сцене, нашли приют в Митаве. Слухи, которые доходят до меня о нравах двора Людовика XVIII, могут составить целый том скабрезностей. Право, только вы еще не слышали их. Вы, с вашей глубокой внутренней чистотой, с вашей склонностью к нравственному аскетизму. Однако вся Европа судачит о том, что русский император покровительствует разнузданному разврату.

– Это ложь!

– Ложь, – согласился Губер. – Но разве вы еще не убедились, что, если ложь многажды повторить, она овладевает умами людей и постепенно становится правдой?

– Никто из тех, кто знает меня, не поверит этому! Никто не сможет это повторить!

– Наверное, англичане мало знают вас. Потому что слухи о разврате при митавском дворе исходят именно из Англии. Как ни странно, на защиту вашего доброго имени выступает только один человек.

– Кто?

– Бонапарт, – усмехнулся Губер. – То есть на самом деле это совсем не странно, потому что никто лучше французов не знает развращенность старой аристократии.

– Откуда вам-то может быть известно, о чем думает Бонапарт и что на самом деле творится в Митаве, если об этом не знаю даже я?

– Однако одна из моих верных дочерей, госпожа Губрильон, сообщила мне об этом. Если не верите, спросите у господина Ростопчина. Президент Коллегии иностранных дел тоже в курсе этих слухов.

– Я немедленно велю его позвать! – разгорячился Павел. – Я не допущу... не допущу... – Он осекся, сам хорошенько не понимая, чего не хочет допустить. – Скажите, однако, почему Панин[41] ничего не докладывает мне об этих гнусных разговорах англичан?

– Как почему? Но ведь Панин – яростный сторонник коалиции вообще и союза с Англией в частности, а стало быть, ненавистник Франции. Он целенаправленно предоставляет вашему величеству сведения односторонние, в то время как источники мои и господина Ростопчина гораздо более объективны!

Губер не стал уточнять, что эти «объективные источники» – некая госпожа Губрильон, бывшая горничная госпожи Прованс, придворной дамы Людовика XVIII. Мадам Прованс выгнала свою субретку вон, та приехала из Митавы в Петербург, а сплетни ее разносила уже упоминавшаяся мадам Шевалье. До Ростопчина «факты» доносила Каролина де Бонейль, имевшая с ним интимную связь. Президент Коллегии иностранных дел не мог не знать, что настоящее имя этой дамы – Аделаида Рифлон, она дочь золотаря-живодера из Буржа и агент Первого консула. Знал! Но установление дружественных отношений с наполеоновской Францией давно стало его целью.

И он, и Губер старательно обрабатывали податливый, хотя и непоследовательный ум императора. И вот случилось нечто, резко сыгравшее им на руку: 1 октября англичане взяли Мальту!

Новое надругательство над милым его сердцу островом подстегнуло Павла к решительным действиям для установления с Англией вооруженного нейтралитета. В Париж был отправлен послом Колычев, вызванный для этого из Вены. Очень своевременно и Первый консул выразил России соболезнование по этому поводу и предложил свою дружбу на вечные времена. Павел ответил в самых приятных выражениях. А для того чтобы подтвердить готовность к дружбе с республиканской Францией, он отправил митавскому военному губернатору графу Ферзену такой приказ: «Вы заметите королю, что император советует ему встретить свою супругу в Киле возможно скорее и там с нею поселиться». Через несколько дней, отослав обратно нераспечатанным письмо несчастного Людовика, который, однако, не протестуя, подчинился полученному повелению, Павел отнял у него пенсию в 200 тысяч рублей, которую давал ему до сих пор. Таким образом все отношения России со старой Францией были в одночасье разорваны. Павел целиком перешел на сторону Франции новой.

А тем временем Англия шла на всевозможные усилия, чтобы избежать войны с Россией.

Британское правительство прислало в Петербург особого уполномоченного для разрешения возникших недоразумений. Он писал Ростопчину одно за другим несколько прошений о приеме – и не получил ни слова в ответ. Уполномоченный обратился непосредственно к императору, на что ему было предложено немедленно покинуть Россию. Одновременно император направил русскому посланнику в Лондоне графу Семену Воронцову предписание немедленно покинуть Великобританию.