Великий план - Марко Джон - Страница 8

— Прекрасно, — заметил палач, любуясь своим драгоценным ланцетом. Он поднес его к серому глазу трийца, помутневшему от усталости и боли. — В Черном городе есть кузнец, который тратит много дней на одно такое лезвие. Он — лучший мастер ножей в Наре. — Саврос проверил лезвие кончиком пальца и ухмыльнулся. — Уй! Острое.

Саврос уже не трудился говорить по-трийски. Его жертва потеряла способность понимать что бы то ни было, и он это знал. Но это было самым приятным моментом. Симон с трудом держал себя в руках. Он — Рошанн, и если он отвернется, Бьяджио об этом услышит. И он крепился и продолжал смотреть, как Саврос гладит узким ланцетом мокрую от слез щеку и с воркованием поет свою песню и как закованный в цепи триец с дрожью готовится умереть.

— Да делай же! — прорычал Симон, выходя из себя.

Саврос обратил смеющийся взгляд в темный угол, где ждал Симон. На потолке у него над головой висел паутинный кокон, полный новорожденных паучат, но Симон не сходил с места.

— Ш-ш! — прошептал Саврос, прижимая к губам тонкий палец.

В камере было жарко и пахло патокой. Симону было душно. Голос Помрачающего Рассудок звучал у него в голове. Он слушал его уже несколько часов, и ноги болели от усталости. Снаружи, в реальном мире, уже, наверное, встало солнце. Если бы можно было, Симон выбежал бы из камеры и сблевал, но ему еще предстояло сделать грязное дело.

— Если ты уже узнал все, что нужно, убей его! — приказал Симон. — Он все же человек. Обращайся с ним, как с человеком.

Казалось, Саврос потрясен.

— Ты привел его сюда для меня, — напомнил он Симону. — И теперь не мешай мне делать мое дело.

— Твое дело сделано, Помрачающий Рассудок. Если тебе нужно кого-то прирезать, купи себе на ферме козу. Он был трийским воином. Оставь ему хоть немного чести.

— Что это ты такой нежный? — с издевкой осведомился Саврос. Тонкий ланцет вращался в его пальцах. — Разве Рошаннов не учат вести допросы?

Симон вышел из темноты. В центре камеры стоял столик для приспособлений Помрачающего Рассудок: странная коллекция металлических предметов с остриями и щипцами, аккуратно разложенных на серебряном подносе. Рядом с мрачным блюдом стоял кувшин розовой воды. Саврос имел странную привычку смачивать губы своим жертвам прохладной жидкостью, заставляя их жаждать большего. Симон оттолкнул палача, взял кувшин и поднес его к губам трийца, налив воды ему на губы и язык. Несчастный застонал от благодарности.

— Что ты делаешь? — возмутился Саврос.

Симон ничего не ответил. Продолжая лить воду, он взял со стола нож. Этот был не таким красивым, как остальные. Он был широким и тяжелым, с зазубренным лезвием, как пила мясника. Симон крепко сжал рукоять и подался вперед так, что его губы почти коснулись уха пленника.

— Хорошей тебе смерти, воин, — просто сказал он и погрузил клинок в сердце трийца.

Из горла несчастного вырвался хриплый вскрик. Руки сжались в кулаки, сотрясая кандалы и длинные крепкие цепи. Глаза широко раскрылись, секунду осмысленно смотрели на Симона, а потом погасли. Симон вернул на стол кувшин, потом — нож и спокойно поглядел на Савроса. У Помрачающего Рассудок от изумления отвисла челюсть.

— Ты его убил! — пролепетал Саврос.

— Ты как кошка, которая играет с птицей, — резко бросил Симон. — Я не намерен смотреть на эти глупости.

— Я с ним не закончил! — взвыл Саврос. Он бросился к обмякшему телу, пытаясь нащупать пульс. — Я скажу Бьяджио, что ты сделал!

— Я сам ему скажу. Ну, что он говорил? Я слышал, как ты упоминал Вэнтрана. Он в Фалиндаре?

Саврос не слышал вопроса. Он водил тонкими пальцами по спине своей жертвы, восхищаясь собственным искусством и ловя кожей лица уходящее тепло тела. Симон нетерпеливо переступил с ноги на ногу. В те дни, когда Саврос служил императору, он был одним из любимцев Аркуса, членом его привилегированного «железного круга». Теперь он стал изгнанником, как и прочие сторонники Бьяджио, и застрял на Кроуте. Никому из них не нравилось здесь жить, но, похоже, Саврос переносил изгнание хуже остальных. Помрачающий Рассудок всю жизнь провел в Черном городе, занимаясь своей мрачной профессией. Он привык к изрыгающим дым трубам военных лабораторий и сырости подземелий. Чистый океанский воздух вызывал у него депрессию. Однако он все еще пользовался привязанностью Бьяджио, а это означало, что он может влиять на графа. Симон понимал, что нельзя заходить с ним слишком далеко.

— Саврос, — настоятельно спросил Симон, — что он говорил? Вэнтран в Фалиндаре?

— Он был такой красивый, — рассеянно ответил Саврос. — Я хочу еще такого!

— Вэнтран…

— Да, да! — вспылил палач. Саврос отпустил мертвеца и повернулся к столу. Вынимая окровавленные ланцеты из жилета, он стал раскладывать их на серебряном подносе, недовольно хмурясь. — Все так, как ты и подозревал, шпион! — Он выплюнул это последнее слово, словно ругательство. — Вэнтран в Фалиндаре с женой.

— Что еще он сказал? — продолжал спрашивать Симон.

— А, да выучи ты этот проклятый язык! Или ты нас не слушал?

Симон ощетинился, но промолчал. Среди тех, кто бежал с Бьяджио на Кроут, щелкающую трийскую речь понимал один только Саврос. Он однажды объяснил, что «должен знать язык тех, с кем работает». И у Савроса была способность к языкам, которой Симон мог только дивиться. Это была первая поездка Симона в Люсел-Лор — и он надеялся, что она станет и последней. Он попытался выучить хотя бы несколько трийских фраз, но Саврос оказался плохим учителем, а Симон — отвратительным учеником. И с тех пор их враждебность только усилилась.

Симон осторожно наблюдал за Савросом, глядя, какчон своими запятнанными руками превращает белое полотенце в красное. Он заметил какой-то блеск в неестественных глазах Помрачающего Рассудок — в ярких синих глазах что-то пряталось. Он не сказал всего.

— Что еще? — спросил Симон. — Я знаю, что ты не все мне сказал.

— Неужели знаешь? — нарочито изумился Саврос. — Ты же Рошанн, Симон Даркис. Тебе полагается быть наблюдательным. Что я узнал? Можешь догадаться?

— Перестань дурачиться, — приказал Симон. Саврос уступил, гадко улыбнувшись.

— Есть ребенок, — с удовольствием сообщил он. — У Вэнтрана дочь.

У Симона оборвалось сердце.

— Дочь? Сколько ей лет?

— Очень маленькая. Еще младенец. Может, год. Может, больше — не знаю. Но она живет с ними в крепости. — Саврос отложил грязное полотенце. — Похоже, тебе придется вернуться, а?

Симон поморщился. Этого ему хотелось меньше всего.

— Вэнтран все еще чего-то ждет, — добавил Саврос. — Тебе надо сказать об этом Господину. Скажи ему, чтобы он перестал возиться со своей вендеттой и увез нас с этого проклятого острова.

Симон мрачно пообещал себе, что он непременно так и сделает. Он в последний раз взглянул на мертвого воина, висевшего на цепях. Безжизненные глаза были широко открыты и устремлены прямо на него. Невидимый ветерок раскачивал тело, заставляя цепи греметь. У Симона было такое чувство, будто он вымазался в грязи. Обратный путь из Люсел-Лора был долгим и неприятным, но этот воин гордо переносил все унижения. Сидя связанным в вонючем корабельном трюме, он почти не говорил и не ел. Симон посмотрел на исхудавшее тело, изуродованное безумными творениями Помрачающего Рассудок. Только Савросу удалось сломить железную волю трийца, и всего за несколько часов.

— Как его звали? — тихо спросил Симон.

Саврос изумленно воззрился на него:

— Что?

— Его имя. Как его звали?

— Я обучил тебя этой фразе, — напомнил ему Саврос. — Разве ты сам его не спросил?

Симон покачал головой. До этой минуты ему не хотелось знать имя своего пленника.

— Хакан, — сказал Саврос и вздохнул. — Какая обида. Он мог прожить гораздо больше.

— Хакан, — повторил Симон. Потом он посмотрел на Савроса и ядовито сказал: — Я рад, что убил его.

Не сказав больше ни слова, Симон стремительно вышел из камеры. Он проскользнул через железные ворота, отделявшие темницу от остальных катакомб, и попал в винный погреб графа, где дремали тысячи бочек бесценных вин, наполняя воздух сладким ароматом. Большинство были из собственных виноградников Бьяджио: это был нектар, который высоко ценился по всей империи. Целая армия слуг графа ухаживала за виноградниками, а в погребах рабы в ошейниках ворочали тяжелые бочки и пробовали вина, дозревающие до идеального букета. На проходившего мимо Симона рабы не обращали внимания. Они знали, что он — любимец графа, но не лорд Нара. Он был Рошанном, а это означало, что он — слуга графа, то есть практически ничем от них не отличается.