Колесо судьбы. Канон равновесия (СИ) - Плотникова Александра - Страница 43

— Ты все правильно сделала, моя дорогая, — ласково ответил я, ничуть не кривя душой. — Готовься, сейчас мы доберемся до зверинца и шагнем прямо туда.

Не меньше десятка пар глаз видели, как мы почти в обнимку дошли до звериного двора, где содержались и лошади, и ашигхи, и сделали шаг в пустоту.

…Чтобы очутиться перед входом в мой личный охотничий домик в трех днях пути к северо-западу от столицы.

Дальше помню урывками. Собственный сдавленный крик, перешедший в звериное рычание. Воладар, отлетевший к стене за попытку меня успокоить. Мертвенно-белое неживое, перепачканное грязью и травой лицо с заострившимися чертами. Рыжие космы на подушке. Запах смерти в воздухе. След заклинаний Зиерры. Не было смысла пытаться встряхнуть холодное отяжелевшее тело, но руки сами вцепились в тонкие плечи.

— Илленн! Илленн, слышишь меня?! Иль!

Глупо. Бесполезно В голове вертелись десятки ненужных мыслей. Как сообщить ее родным? Что скажет ее отец? А Рейдан? Этот вообще разорвет меня на сотню маленьких волчат прямо на месте! Надо как-то оттянуть от нее Смерть, которой здесь разлито слишком много. Идиот, не как-то, а надо и все! Сознание замечало звуки: скрип половиц, тихие шаги, звон посуды, шепот испуганных слуг. Опять шаги, стук кресала о кремень. Треск пламени в камине.

Сиплое, едва заметное дыхание с мерзким знакомым запашком некромантской отравы. Один из любимых ядов Зиерры: «смертный пепел». Тонкий, похожий на пыльцу серый порошок смешивается со специями и подсыпается в еду. Поначалу его действие выглядит как сильное отравление, потом на два-три дня сходит на нет. А после заклинание становится необратимым и жертва сгорает за дюжину дней, дряхлея на глазах. В конце остается хорошо если высушенная преждевременной старостью мумия…

У меня оставался еще где-то час времени, чтобы обратить действие магии вспять. А потом нужно будет вывести из крови весь яд до последней капли, иначе заклинание останется в теле.

Я маг или волчьего хвоста огрызок?!

Камень все еще бился напротив сердца Разэнтьера. Во мне кипела Сила.

Ничего не замечая, кроме белого безжизненного лица и невидящих полуоткрытых глаз, я приподнял ее на руках, придержал растрепанную голову и приник к бледным холодным губам. Думаете, в страстном прощальном поцелуе? Вот уж хильден с два! Я втягивал в себя смерть, разлитую в ее теле, каждый ее выдох уходил в мой вдох и наоборот. К ней тек мой огонь, из нее уходила и сгорала внутри меня ледяная жуть мертвой магии. Синеватая бледность постепенно сходила со щек, становились теплее руки, дыхание выравнивалось. Илленн оживала, по телу волнами пробегала дрожь, а у меня начинала кружиться голова. Отрава попалась крепкая.

В дверях спальни беззвучно возник Разэнтьер, готовый, чуть что, сразу скрыться.

— Что-то нужно? — негромко спросил он.

— Спроси у людей трав, чтобы прочистить ей желудок, — бросил я, не поворачиваясь. — И попроси воды нагреть, чтобы вымыть.

Риану кивнул и испарился.

Иногда мы такие же странные существа, как и люди. Почему для того, чтобы по-настоящему научиться ценить, обязательно нужно потерять? На руках у меня лежало ценнейшее сокровище, которое довелось обрести за всю жизнь, а я по собственной самоуверенности и недальновидности чуть его не лишился. Как, скажите на милость, прожить без единственной души, которая видит во мне не только корону и титул? Как просыпаться каждое утро с осознанием того, что ее нет рядом? Дураком последним буду, если позволю себе снова остаться без нее.

— Ты моя, слышишь, рыжая? — шептал я, своими руками смывая с ее тела лесную грязь. Теплая вода казалась мне кипятком, но разве такая малость имеет значение? Не рассыплюсь, небось. — Даже если захочешь, я никогда не отпущу тебя, потому что без тебя зверею. Ты слишком хороша, чтобы достаться кому-то еще.

Много чего еще я мог бы ей сказать. Но не стал. Зачем, если все и так яснее ясного? Если она сама считает меня исключительно своим, ни разу не сказав об этом в глаза? Это люди любят разводить много лишних слов, боясь говорить друг с другом молча.

Я же свое слово скажу иначе — делом. А пока умолкаю — надо же уступить своей женщине право автора, в конце концов.

8. Удар нанесен

Кажется, я умирала. Муторно мне было. Плохо. Холодно. Я летела в бесконечную черную трубу и понимала, что не будет мне ни сияния Колеса, ни нового рождения, ни тепла — ничего. Так и буду целую вечность не то лететь, не то проваливаться непонятно куда, пока не сойду с ума. И даже когда сойду, не перестану нестись в черноту…

Потом меня кто-то позвал. Голос был знакомый, но я никак не могла вспомнить, где же слышала его, и кому он принадлежит. Меня перестало засасывать так быстро, перестало вытягивать жилы и перекручивать кости, но я все равно не могла остановиться и прислушаться — кто же зовет? Смутно, как сквозь слой ваты, пришло ощущение чьих-то рук, волнение. Я обрадовалась: значит, кроме этой трубы будет еще что-то?

В лицо ударил теплый ветер. И было в нем что-то родное, ради чего хотелось выбраться из надоевшей черноты. Могучими порывами ветер выдирал из меня вцепившийся в душу холод, срывал клочья неживой, неправильной тьмы. Я снова услышала знакомый, чуть хрипловатый голос. Волк! Волчик! Я уцепилась за имя, как за соломинку. Даэнну, забери меня отсюда! Злой мрак трубы превратился просто в красноватую мглу под веками. Но глаз открывать не хотелось — сил не было. Звуки, запахи и прикосновения складывались в нечеткую, разрозненную картину, которая пыталась ускользнуть от еще мутного сознания и рассыпаться ворохом серых осколков.

Усталое дыхание надо мной. Шелест перьев. Шорох одежды. Ровный стук сердца в широкой груди. Веселый треск пламени где-то в стороне… Когти, чуть впившиеся от напряжения в кожу на моем плече — это хорошо, что мне больно, это значит, что я жива. Его запах, терпкий и чуть горьковатый, теплый. Шероховатые, но мягкие пальцы на моей щеке едва заметно щекочут кончиками когтей. Воздух в комнате теплый, пахнет деревом, кожей, чем-то сладким. Кажется, розами?

Я все-таки чуть-чуть приоткрыла глаза, чтобы взглянуть на него сквозь ресницы. Муторная слабость не давала мне даже мысленно коснуться его, огромного, нежного и тревожного. Свет его глаз, обрамленных тенями усталости, мерцал, словно собирался потухнуть, с лица сбежала краска, и из зеленоватого оно стало серым. Я вздохнула и снова опустила тяжелые, будто песком присыпанные веки.

Вы думаете, меня радостно прижали к сердцу, вознося цветистую хвалу небесам за спасение и клянясь в вечной любви? Глубоко ошибаетесь.

Любимый сунул мне под нос большую кружку с какой-то теплой дурно пахнущей гадостью и непререкаемым тоном заявил:

— Пей. До дна. Лучше сама, а то силой волью.

Я послушно глотнула и тут же пожалела об этом — вкус оказался еще хуже запаха. Несусветная маслянисто-вяжущая горечь с кислым привкусом колом встала у меня в горле, но Волк не дал опомниться, заставив глотнуть еще раз. После третьего глотка жидкость безжалостно запросилась наружу вместе с тем, что было в желудке.

Такого «удовольствия» я никогда не пожелаю даже злейшему врагу! Минут десять нутро мое выворачивалось наизнанку над фарфоровым тазиком, а потом я, униженная до глубины души, взахлеб ревела у него на руках под жесткими перьями сомкнутых крыльев. И вот тут мой ифенху утешал меня всеми силами, как умел, а я впервые рискнула назвать его Даэнну.

И так повторялось много раз за те дни, пока мы оставались в охотничьем домике. Тело отказывалось мне служить, я с трудом могла даже сесть, превратившись в вялую тряпичную куклу в руках своих лекарей-мучителей. Спала у Волка под крылом, через силу глотала травяную дрянь, ела только потому, что он кормил меня с ложки и не отставал, пока в животе не оказывалась хоть малость из того, что готовила местная повариха. С нами оставалась Альнейрис, и с ее помощью мне удавалось следить за собой, несмотря на то, что из одежды был только халат. Я стыдилась беспомощности и постоянных конфузов, на меня махали руками, чтобы прекратила страдать ерундой. Слуг ко мне не допускали, ибо государь предпочитал делать все сам, отчего мне становилось вдвойне неловко. Но, чего греха таить, и приятно от такого безраздельного внимания тоже.