Рукопись Бэрсара - Манова Елизавета Львовна - Страница 19

— А кто? У деревенских-то разговор короткий — за руку да на сеновал. И лесные… тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты…

— А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.

— Да и ты ничего, — сказала она простодушно. — Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет.

— Разве?

— А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял — ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой — убивать не любит.

— Суил, — начал я, но она меня перебила:

— Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!

Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришёл; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.

— Казнят их завтра.

— Кого?

— Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.

Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла её за плечи.

— Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошёл. А нынче объявили.

— Я пойду к ней! — сказала Суил. — Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была!

— Тебя ищут, птичка.

— Ну и пусть! — закричала она. — Пусть!

— О матери подумай, Суил. Неужели ей ещё и тебя потерять?

Она покачала головой.

— Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?

— Тилар, — сказала Суил тоскливо. — Как же так… как она будет одна… нельзя ж так, Тилар!

— Я пойду.

Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.

— Нашёл забаву — на казнь смотреть! — проворчала Синар. — Сам, гляди, без головы останешься!

— А ты что скажешь, Ирсал?

Он посопел, прошёлся рукой по лицу.

— Твоё право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тётка, не тревожься, может, он денёк-другой у меня поживёт.

— А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!

Он усмехнулся.

— Не вся от меня, есть и от него малость.

Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток — ни разговоров, ни шуток — только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов.

Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как чёрный остров в зыбком море толпы, он зачёркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир.

Ирсал орудовал локтями; я шёл за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо — я, кажется, видел его на суде? — отстало, спряталось среди толпы.

Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик — и эшафот.

Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть? Разбить, разметать, разогнать — и пусть такого не будет! Вот он, мой враг — эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих-то крохотных целей. Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и должно быть…

— Ведут! Ведут! — загудело в толпе, она задвигалась, и я увидел осуждённых. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла Ваора. Нет, не шла. Её волокли под руки два здоровенных попа, а следом вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за чёрною глыбой, а когда появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла быт Ваорой эта старуха! Нечёсаные космы скрывали её лицо, и что-то вроде надежды — а вдруг?

Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она — Ваора! — пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их к столбам.

Появился ещё один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал, надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо Ваоры и её распахнутые в муке глаза. Она искала кого-то в толпе, и я, рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела меня, но глаза её остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.

И я обо всём забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что было мочи:

— Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!

Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нёс с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.

В воротах стражников не было — видно тоже смотрели на казнь, мы выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привёл меня в тот же сарай.

Спасибо Ирсалу, он так и молчал всю дорогу. Я не мог бы с ним говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же подл и жесток. Почему я вообразил, что смогу в нём что-нибудь сделать? Как ни крои историю, но людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари…

А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь на повязке. И уже ненависть, а печаль…

Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упрёков, но лицо его было добрым и грустным.

— Беда с тобой, парень, — сказал он совсем не сердито. — Ты, видать, свою голову и в грош не ставишь.

Я не ответил.

— А всё-таки порадовал ты её…

И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли… Я здесь навсегда. Этот мир — теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нём такое творилось. Что я могу? Одинокий, беспомощный чужак, подозрительный и поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие — а он пока ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы и нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу.

— Ирсал, — сказал я, — а ведь акхон уже понял, что кто-то ему мешает. Что теперь будет?

— Чего?

— Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что не достанет больше никого из тех, кто ему нужен.

— Д-да! — сказал Ирсал и утопил лицо в ладони. — Ты посиди, а? Я быстро!

— Я с тобой.

— Это ещё зачем?

— Надо.

Он покосился с сомнением, подумал — вдруг согласился.

И мы оказались в каком-то заброшенном доме. Особенно противный, затхлый холод — и страх. Я слишком резко начал. Так круто, уже и не отступить.

Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я сразу же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть.

Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала, опять на меня и сказал — как будто бы без угрозы:

— Хорошо ты блюдёшь закон, брат Ирсал.

Ирсал побледнел.

— Это моя вина, — сказал я устало. — Я хотел тебя видеть.

— Зачем?

Я сказал — все так же устало. Я и правда очень устал.

— А мне-то что?

Голос был равнодушен, но лицо отвердело, и зрачки сошлись в колючие точки.

— Я не знаю, как поступит акхон. Захочет сам докопаться — это полбеды. А вот если попросит помощи у теакха…

— Ну, попросит.

— И ему не откажут!

— Да! Нынче в городе да солдатня кеватская! Народ-то, что пересохшая солома — огня мимо не пронесёшь. Смекаешь, брат Тилар! А у Охотника-то ты что работал?

— Думал, — заметил, что он нахмурился и пояснил: — Мне передавали сведения от лазутчиков. Надо было сложить одно с другим и прикинуть чего ждать.

— И что, многих ты знал? — спросил он жадно.

— Зачем? Ни они меня, ни я их.

— Хитро! Ладно, гляну, как оно нам сладится. А ты чего с Охотником не ушёл?