Полукровка - Кольцов Анатолий - Страница 37

Продолжил этот разговор Доля. Он взял, как говорится, за основу мягкие высказывания предыдущего оратора и довёл их до полного абсурда. Он припомнил Евдокии её утренний разговор, обвинил её в сочувствии преступникам, не больше, но и не меньше. Закончил он свою очень зажигательную речь словами:

— Не знаю, может быть, я и не прав, но, помоему, эту собаку нужно пристрелить, Палкан опасен, он зверь, с которым никто не справится. А с остальными пусть прокуратура разбирается.

Андрей Максимович Доля был в общем неплохим человеком. Фронтовик с заслугами, вся грудь в орденах, ранен не единожды, трудяга что надо. Бензовоз у него был в образцовом порядке, и не зря ему партия власть доверила. Много дельных предложений от него поступало, но когда понесёт этого человека нелёгкая по кочкам да по буеракам — держись, братва, демагог он тоже отменный. Никак не проходила у него злоба на Палкана и не заживала рана от потери любимого Тумана. Вот и решил он мстить таким скверным образом. Отважный солдат, честный труженик — и вот тебе на… Отвратительно, когда люди ведут себя таким скверным образом, в качестве мести они избирают возможности, предоставленные общественным собранием и властью, получаемой от тех самых людей, против которых теперь направлена их ложь.

— Ну ты краскито не сгущай, Андрей Максимович. Во многом ты прав, разобраться не мешало бы, — выступил в защиту тружеников свинофермы председатель профкома Зотов Иван Никитич.

— Никому не повредит, если мы докопаемся до правды, но и работников свинофермы понять нужно. Они ведь тоже меры предприняли, многое разузнали, однако дело запутанное, все с этим согласны. Да и Николай Сергеевич человек заслуженный, грамоту Верховного совета республики зазря давать не станут. Вот я и говорю, что не дело кобеля вблизи фермы без привязи содержать, но Палкан — собака дисциплинированная, нареканий ни разу никаких не было. Согласен с тем, что на привязи содержать оно сподручнее, а вот насчёт прокуратуры — рановато, небось и сами разберёмся, — такими словами подвёл итоги прениям Зотов Иван Никитич. Далее дело за партийным лидером, последнюю точку всегда ставил он.

— Выслушали мы сегодня всех и теперь попрошу голосовать: кто за то, чтобы… Решение принято, заседание парткома считаю закрытым. До свидания, товарищи.

28

— Ну что, Коля, сегодня на парткоме, часом, не арестовали всех вас?

— Хуже, Дед. Если бы меня, стерпел бы, а то Палкана арестовали.

— Да ты что?! Как же это так, партком воспитанием собак занялся. Им что, делать совсем нечего стало?

— Доля всё разглагольствовал про социалистическую собственность и на Палкана окрысился как мышь на крупу. Оглоед несчастный. Лучше бы своего Тумана воспитывал. Ишь, вырастил сумасброда. Уж чуть не в задницу его нацеловывал — любимчика своего. Табуреткой бы по темечку этому «любимчику» — и делу конец. Меньше полугода, как его нет, так улица не нарадуется такому счастью. А Доля, бульбогрыз поганый, на Палкана валит, дескать, зверь, волчара опасный, и всякую чушь молотит. Дед, прости за слова поганые, но хоть и фронтовик он заслуженный, хоть с отцом в одном батальоне воевал, но так ему в морду дать хочется, терпеть нет сил. Ты же знаешь, Палкан не сможет на привязи, подохнет и недели не протянет.

— Ты, внучек мой ситный, успокойся, потом, может быть, морды бить будем, лучше про главное послушай. Сегодня поутру Иван подкатил и говорит…

— Коля, что там решили, расскажи, а то я извелась вся, не знаю, что и подумать, — неожиданно вошла в комнату и оборвала их разговор Лида. Пока Николай выслушивал назидания от партийцев, она всё хлопотала по хозяйству и кормила ужином домочадцев. Но сейчас влетела встревоженная и не на шутку обеспокоенная. Муж успокоил её. Ответ прозвучал взвешенно, чётко, размеренно, в общем, что и нужно было для успокоения:

— Да в общем всё утряслось, в прокуратуру дело передавать не стали, Дуська пока поработает, так что поостынь и иди спать, завтра подробнее расскажу. Мне ужин на столе оставь, я чуть попозже поем, сперва обмоюсь слегка.

Ну что там у тебя, Дед? Пусти помыться, устал смертно, есть хочу, как…

— Иди, дочка, иди, тут у нас свой разговор.

Дмитрий Михайлович деликатно выставил Лиду из комнаты. Но не тутто было. Плохо мы знаем женщин… Она вроде и вышла, но за порогом комнаты притаилась и уши навострила.

— Сегодня поутру девки мои меня своими пакостными насмешками достали так, что не вынес я этого издевательства и ушёл до дому. Рассерчал так, что думал — напишу заявление завтра и уволюсь к чёртовой матери, пусть без меня помаются оголтелые цесарки.

— Дед, говори дело, а то я как проклятый жрать хочу, да и спать пора, устал как вол пахотный, каждый вволю и бьёт, и без ума учит, хотя борозду пахать ни один из них не умеет.

— Выспишься ещё, молокосос, деда перебивать вздумал, слушай лучше зрелого человека, может быть, умнее станешь.

— Всё, всё, уже стал умным, слушаю. Партком учит, Доля учит, дед родной учит, как бы мне дураком помереть, прямо и не знаю, едва ли выйдет.

— Хватит, сказал!

Дмитрий Михайлович не выдержал, и у него, видать, нервы не железные, рявкнул так, что у внучка не нашлось слов для ответа, он замолк, как и полагается молокососу.

— Сегодня поутру девки мои так меня достали…

Николай непроизвольно скривил физиономию таким манером, что в зеркале сам себя не узнал бы, но возражать не посмел, лишь бы поскорее это всё закончилось, да к тому же просто хочется пойти поесть, уж не до бани, на неё, любимую, сил не осталось.

— …только я ко двору, а следом Ванька на своей «труповозке»…

Николай слушал размеренный, обстоятельный пересказ всего увиденного и услышанного Иваном, всё больше и больше раскрывая рот и не веря собственным ушам. Рассказ закончился, а он всё ещё стоял как заворожённый. Дед так и не смог понять, дошли его слова до собеседник или он как раззява, стоя спал. Немая сцена затянулась, и чтобы, её прекратить, Сериковустаршему пришлось за плечи как следует встряхнуть своего младшего, и тот вроде пришёл в себя. Едва собравшись с силами тот туго, с напряжением сглотнул пересохшим от волнения ртом.

— А ты знаешь, дед, ведь и на ферме то же самое: следы двух собак, по шерсти, которая на колючках осталась, одна из них светлая, другая — чёрная. Я поначалу этому значения не придал, думал, мало ли собак по округе мечется. А вот сегодня с Главным пошли вдоль забора, посмотрели на следы, так к выводу и пришли, что собаки тут неспроста.

— Да ты что, значит, они и у вас отметились. Вот это парочка — Среда да Суббота. Ишь ты, хитро.

— Дед, а как ты думаешь, под силу им поросёнка через забор перетащить?

— Коль, ты умный парень, а дурак дураком. Удивляешь меня, прямо не знаю как.

— Ты чего, это дед?

— Представь, что мы с тобой вдвоём прём от склада зернотока мешок зерна, килограммов эдак за семьдесят, перед нами забор, под два метра, но мыто вдвоём…

Николай так и треснул себя ладонью по лбу:

— Ну конечно. Как я сразу не догадался? Перехват. Один в загоне, другой на заборе, а поросёнок, как говорится, в «рассоле». Дед, а как они исчезают, почему Палкан след взял только до арыка?

— Говорю же, ты умный парень, а дурак дураком. Припомни, как твой Палкан у Рябинина кролей уносил?

— Ёлкипалки! А ведь точно, поросёнокто пухлый, он всё равно что поплавок, как кусок гов…, в общем, не тонет.

Стушевался перед дедом Николай, но, несказанно обрадованный собственным догадкам, с радостью пошёл мыться и отужинал тоже с превеликим удовольствием. Шутка ли, такое дело раскрыть. Но не тутто было.

29

Утром Николаю предстояла пренеприятнейшая процедура. Во исполнение приговора местного парткома, сегодня Палкан подлежал смертной для него экзекуции. Хозяин, представляя, сколько полезной охранноразыскной работы было сделано, не знал, какими глазами будет смотреть на Палкана, надевая ему ошейник и цепь, но барбос сам облегчил тяжёлую задачу, аккурат к приходу Николая тихо лежал у конуры и ошейник был с ним рядом. При этом у Николая на реснице появилась и едва не скатилась на щёку крупная слеза. Можете мне не верить, но у Палкана под глазами этим утром тоже было мокро. Хоть и не был пёс на этом злополучном заседании, но его итоги какимто неведомым образом были ему известны. Откуда? Кто бы знал.