Русская душа и нерусская власть - Миронова Татьяна - Страница 38

С принятием славянами христианства слово воскресение, как оказалось, весьма точно передает событие, совершившееся после смерти Господа Иисуса Христа. Выражение «воскреснуть из мертвых» значило буквально «ожить в животворящем пламени». Эта картина была язычникам абсолютно понятна, и выглядела она величественно, и потрясала душу божественной мощью. Греческое слово anastasia («восстание») гораздо менее подходило к евангельскому событию Христова воскресения, потому что слово это бытовое, а не сакральное. Воскресение же являлось понятием священным для славянина-язычника, и оно легко приняло на себя значение великого христианского события, стало символом и сутью русского православного христианства, неся на себе отпечаток древнейшего благоговения славян перед животворящим божественным светом и огнем.

Схожие преображения пережило и древнее славянское слово крест, бывшее также исконно славянским, а вовсе не заимствованием, как это принято ныне полагать, из древненемецкого неправильно истолкованного имени Иисуса Христа — Kristos. Крест и производные от него слова окрест, окрестность существовали и в дохристианские времена. Но что же тогда означал крест у славян-язычников?

Слово это также, как и воскресение, происходит от глагола кресити/кресати со значением «оживать и воспламеняться», образовалось присоединением к корню крес-другого значимого корня ст-со значением «стоять, устанавливать». Подобным образом сформированы многие русские слова — перст, пест, шест, хвост (пучок), рост (росток), руст (струя, фонтан). Все эти слова обозначают предметы вертикальной конфигурации, устойчивые в пространстве, все они образованы от глаголов: перст — от переть, пест — от пихать, шест — от ходить и шествовать, хвост — от хватать, рост — от орать (пахать), руст — от рыть и рвать. Славянский крест мы можем реконструировать по той же модели. Образованное от глаголов кресить и кресать со значением «оживать» и «воспламеняться» данное слово имело сакральный смысл: крест — столб пламени, охвативший вертикально установленный языческий жертвенник. Такова исконная семантика слова крест, которому после принятия славянами христианства отдано равно священное значение. В христианстве крестстал обозначать распятие, на котором Господь Иисус Христос принес искупительную жертву за погибающее в грехах человечество.

Языческие отголоски древнейших смыслов слова крест сохранились в понятиях окрест и окрестный, так, вероятнее всего, называли древние славяне священное место вокруг жертвенника. Но сколь продуманна и логична была смена значения у слова крест с языческого на христианское! Крест, прежде языческий огненный жертвенник, стал крестом, на котором распят Христос, обрел смысл священного символа христиан, стал оружием духовной силы. В чем суть преображения слова: Господь Иисус Христос принес Себя в жертву за всех людей, и именно Его распятие явилось логическим замещением языческого жертвенника жертвенником христианским.

Христианские миссионеры IX века втолковывали на капищах славянам-идолопоклонникам, приготовлявшим свои огненные «алтари», что Истинный Бог — Иисус Христос, а истинный крест — крест Христов, истинная же жертва — жертва крестного Христова страдания, смерти и воскресения. До сих пор у нас сохранилось это миссионерское выражение в форме клятвы «Вот тебе истинный крест!». Старое языческое слово крест обрело новое христианское понимание. Глубинное тождество прежнего и нового понятий — обозначение жертвенника — помогло миссионеру-христианину объяснить славянам, пребывавшим в язычестве, сущность Веры Христовой. Ведь в евангельских чтениях говорится о несении креста как о жертвенном служении человека Богу, в истории о Симеоне Богоприимце упоминается о грядущем явлении ему креста Господня, Жертвы Самого Бога ради спасения человечества.

Вот так представления о мире и человеке славян-язычников врастали и вживались в христианское мировоззрение, которое благодаря этому не вызывало враждебного отпора и необходимости насаждения Веры огнем и мечом.

Можем ли мы считать, что одно лишь христианство принесло славянам, и прежде всего русским, те нравственные устои, на которых поныне держимся? Наш язык во всей его истории свидетельствует о том, что в русском христианстве уникальное соединение нравственных понятий язычества с нормами христианской морали. Мерилом добра и зла в русском понимании является совесть.

«Совесть, — определяет это слово В.И. Даль, — нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке. внутреннее сознание добра и зла, тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка, способность распознавать качество поступка, чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее от лжи и зла, невольная любовь к добру и истине, прирожденная правда.». Особенно важна в определении В.И. Даля формула «прирожденная правда», ибо в ней хранится свидетельство того, что славянам было присуще совестное чувство еще в дохристианскую эпоху.

В первых славянских переводах греческих христианских книг авторы называли осознанием или пониманием хорошего ли плохого поступка, доброго или злого помысла то, что славяне изначально именовали совестью, которая у нас в языке вовсе не означает интеллектуальной работы, производимой рассудком, каку греков. Славянская совесть — категория не ума, а чувства, именно поэтому В.И. Даль называет ее «прирожденной правдой» и «невольной любовью» к правде, настолько невольной, что совесть имеет власть над человеком, она, по слову русского языка, отражающему архетипы нашего мышления, способна заставить страдать, совесть спать не дает, мучает, снедает, томит, грызет и даже может убить человека, ведь по русской поговорке «злая совесть хуже палача».

Само слово съвесть содержит два древних корня: корень съ-восходит к понятию свой и исконно означает «родной, врожденный, данный от Бога», а слово весть — это глагол, выражающий высшее, божественное ведение в отличие от глагола знать, который обозначал познание внешнего, зримого мира. Так что древнерусское языческое слово съвесть свидетельствовало о врожденном ведении добра и зла, данном человеку свыше, что так точно передано в христианской формуле «совесть — глаз Божий в душе человеческой».

Совесть, с языческих времен данная славянину его языком, и в христианстве оказалась идеальным русским мерилом добра и зла. Христианским проповедникам не надо было ни переписывать, ни перетолковывать нравственные законы славянской языческой традиции. Христианство легко соединилось с исконной славянской психологией.

В отличие от греческого sineidesis и латинского conscientia, которые буквально означали «внутреннее знание», работу рассудка, русская совесть никогда не определялась умственной деятельностью. Совесть воспринималась русским человеком как нечто цельное, как самостоятельный и притом главный орган души, наделенный чувством доброго и злого. По-русски следует поступать и жить только по совести, сообразуясь с ней, как с индикатором добра и зла.

По-русски делать дело, значит на совесть, значит, самым наилучшим образом. Преступление, грех, подлость ложатся на совесть русского человека тяжким грузом, давят, как камень, истерзанную грудь. Русский человек всегда «знает совесть» — и доныне жив и действует упрек «совесть надо знать!». Самым что ни на есть обидным укором звучит «совести у тебя нет!». Самым жестким и позорным приговором впечатывается в человека брошенное ему в лицо обвинение «бессовестный!». По-русски допускается даже брать на свою совесть чужую вину, желая спасти человека, разделять его ответственность перед Богом. Каждому русскому наперед известно, что ему с совестью не разминуться.

Совестливость подразумевает непременную искренность. Это слово происходит от понятия искренний, то есть ближний, родной, а потому прямой и честный. Именно совестливость и искренность положили начало нашему обычаю улыбаться только тому, что радует душу, в отличие от американцев, которые улыбаются всегда и напоказ, чтобы продемонстрировать, что у них все блестяще, все о'кей, что они процветают и преуспевают. Искренне улыбаться русские люди способны только по зову души, им совесть не позволяет щериться напоказ. Всякому русскому, вздумавшему перенять фальшивую американскую привычку улыбаться, достается от своих: «Чего лыбишься, зубы жмут?» Вот и получается, что от нашей редкой искренней улыбчивости мы кажемся тем же американцам мрачными, хмурыми, вечно недовольными, неудачниками, а они нам представляются жизнерадостными идиотами, лицемерными притворщиками.