После прочтения уничтожить - Цветков Алексей Вячеславович - Страница 59

 На следующую нашу встречу я сам явился с калькулятором, в надежде поразить Пака новыми расчетами. По моим, вычерченным в виде таблиц, выкладкам выходило, что, если бы население планеты составляло сегодня всего сотню человек, то:

 6 из них обладали бы 57% мирового благосостояния (в смысле, выраженного в валюте, капитала) и все шестеро были бы американцами, 70 из ста — полностью неграмотны, 50 страдают от недоедания, только один имеет законченное среднее образование, всего один обладает личным компьютером, один при смерти, один сейчас рождается. Из мировой сотни 70 цветных и только 30 белые, 57 азиатов, 21 европеец, 8 африканцев, 52 — женщины и 48 мужчин, 11 гомосексуалистов. Если у вас есть постоянный дом и достаточная по калориям еда в холодильнике, вы богаче 75% землян и т.п. Таблиц я сделал много. Эти, дополнительные различия, и особенно, неграмотность, голод, сексуальная ориентация, усложняли наши прошлые расчеты и могли затормозить предполагаемую динамику планетарной пропаганды. С этим нужно было что-то решать, но увидеться с товарищем Паком мне больше не пришлось. По секрету и много позже сообщили, что он за какие-то провинности, отправлен в Кымган «на перевоспитание». Доселе я про Кымган знал только что это весьма живописный массив скалистых кряжей, выходящий к морю, рай для фотографа-пейзажиста, чему подтверждением дареный мне северокорейскими друзьями видовой альбом. Теперь мне предстояло узнать: в Красной Корее нет тюрем, а есть «горный Кымган», куда бессрочно отправляют провинившихся. Пока не «перевоспитаешься», добываешь редкоземельные элементы под надзором Народной Армии для Трудовой Партии. Таким образом, ад — место для наказанных душ, в сознании северного корейца вполне конкретизирован, как и рай, полюс вселенной, главная площадь с летящим в небо всадником и мавзолеем Ким Ир Сена в Пхеньяне. Там, где география сакральна, время не имеет никакого значения — понял я и таблицы свои забросил.

 Самое, лично для меня, важное в истории Общества — это литературное признание. В России не раз бывало, что ее писателей вначале признавали за границей, реже, а точнее — никогда, когда слава являлась именно с этой стороны границ. В 1995-ом году я получил из рук нашего нового куратора, товарища с еще более короткой фамилией Ли, памятные часы от имени Трудовой Партии Кореи и её вождя. За литературные успехи. Успехи состояли в большой, перемежающей шестистопный ямб с ямайским рэпом, поэме «Я выбираю чучхе», переведенной на корейский и опубликованной в пхеньянской прессе. Отрывки на языке оригинала публиковались в русской версии журнала «Корея». Поэма рассказывала о том, как Ким Ир Сен построил мост через речку, чем помог детям добираться в школу — прообраз грядущего объединения всей страны, о партизанской базе на горе Пэкту, где родился вождь, о невосполнимости его утраты и важности всего этого для грядущей мировой революции.

 Особенно товарищу Ли врезались в память строки:

 … Дальше Ли пропускал довольно длинный перечень грехов:

 А вот концовку поэмы он считал труднопереводимой на северокорейский:

 Через пару лет в ночном ларьке на одной из подмосковных платформ я малодушно обменял свои корейские часы — первую литературную награду и символ параллельного времени — на булькающий спиртосодержащий литр. Возможно, недавнее закрытие общества стало мне воздаянием за этот поступок, и нам всем — за буржуазное малодушие. Но не хочется так депрессивно заканчивать текст.

 Уже в новом веке «Нью-Йорк Пост» сообщила, что представители знаменитого движения «Hacktivists” приняли свой календарь борьбы с «Эшелоном» — системой глобального электронного надзора, отслеживающей все мейлы с «подозрительными» словами. В день ареста Унабомбера хакеры предлагают каждому отправить своим друзьям максимум сообщений со словом «Unabomber”, в день истребления полицией “антиобщественной” секты “Ветвь Давида» на ферме Вако, предлагается слать «Waco”, “Davidian”, в день смерти Ким Ир Сена — слать «North Korea”. Благодаря случайно рассекреченному и наделавшему шума «черному списку слов», я знаю, что название страны, с которой я так долго был связан узами гипноза, до сих пор попадает в «нежелательную лексику» и это знание бодрит, как глоток корейской водки, настоянной на грибах, тритонах и рябине.

 И в назначенный день, не смотря на то, что мы больше не собираемся в посольстве, я пошлю всем своим товарищам по Обществу, бессмысленный, но отчаянный, как «Sos!”,мейл-сигнал:

 «North Korea! North Korea! North Korea!”

 — в надежде, что кто-нибудь им все-таки подавится, когда переполнится резервуар.

Глава десятая:

Москва — Рига

Товарищ Елькин ездил с экологами высаживать элитные дубы на «опустошенных Системой» пространствах. Я читал на лекциях по старославянскому впервые нормально изданного Маркузе. Голованов увлекся символическим смыслом всяких солнцестояний и равноденствий. А вместе мы ходили портить технику на трассу «Москва—Рига», которую только строили мимо нашего посёлка, вырубая липовые рощи и вывертывая из земли высоченные сосны. Строительство дороги и моста никто не охранял. В отчужденном обществе по окончании работ инструменты перестают быть собственностью работника и он оставляет их, где бросил. А выставлять специальную охрану, для которой инструменты становятся «своими» до утра, тогда еще не научились. Три молодых человека выкручивали рычаги, уносили с собой ключи и электроды, рубили удобным топориком провода, сожгли однажды конвейер, подававший бетон на насыпь, выдавливали на свежем асфальте агрессивные оккультные знаки, но это мало тормозило строительство. Синхронно, в Британии, нарастало в том году «антидорожное движение», в акциях которого участвовали тысячи, те же идеи-тактика-возраст, потом это опишет романист-сквоттер Тони Уайт в «Трави Трассу», но мы об этом ничего не знали. Голованов предложил привлечь к нашей герилье кого-то ещё, дорога ведь никому не нравилась, но я не поддержал. Капиталистам, возводившим дачные дворцы на другом берегу рублевского водохранилища, где, прогуливая алгебру, я так недавно ловил ратанов, наплевать. А у местных жителей слишком высокий уровень заебанности, обеспеченный этими самыми капиталистами. Ну, или такими же. Народ протестовал пассивно, вываливая неизвестно когда, мы ни разу этого не видели, хотя любили шляться ночью, в строительный карьер весь собравшийся дома хлам. А наша задача: придать этому бессознательному «мусорному» протесту форму осмысленного сопротивления.

Идея баррикады родилась прямо на месте. Был, если верить Голованову, астрологически очень важный день. Дорога ещё не действовала в полную силу, по ней ездили кому нужно только до Красногорска и с утра она пустовала. Мы пришли сюда по росе, насвистывая мотив «русского поля эксперимента», спустились на дно карьера и стали весело таскать с обочин на проезжую в одно место. Прикатили несколько распиленных мертвых сосен, старых шин, мятых жестяных бочек. Елькин выбирал что потяжелее — двери от машин, трубы. Голованов предпочитал предметы с ручечками, чтоб сподручней нести, — расплющенные кастрюли, ведра, санки. Мне нравилось раскоряченное — ржавые качели, гнилой забор, дырявые двери и косые рамы, горелые крышки столов, — оно сразу придает баррикаде заметность и создает объем. «Цветков, у меня сейчас в голове бульбашит!», — делился счастливый Елькин. Словечко это он подхватил ещё в Одессе, у тамошних деклассированных. Особенно Елькину нравилось одевать ржавые бочки на сосновые пни, создавая «тумбы».