Рок-н-ролл под Кремлем - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 23

…Что касается Клавдии Ивановны, то она запомнила этот день по другой причине, о которой никому не рассказывала, даже мужу. Причина по нынешним временам маленькая, крохотная, а по тогдашним меркам – почти преступление…

Ей нужно было забежать в отдел культуры, забрать какие-то квитанции для ревизоров. Путь неблизкий – через весь городишко, считай, отмахать, да на горочку, да с горочки, а потом еще обратно… Запыхалась женщина. Остановилась в скверике, который венчал собой один из шести холмов, на которых стоял городишко. Остановилась, отдышалась. Рядом, у входа в сквер, – детский сад, плоская кирпичная коробочка с высоким крыльцом, а за ней, дальше, церквушка стоит, та самая, единственная действующая в районе. И если смотреть отсюда, с этой точки, то увенчанный крестом купол оказывается как раз над крышей детского сада, плавно перетекая в широкую вентиляционную трубу… Необычная такая диффузия. А здесь, в сквере, дети играют: розовые щечки, синие, зеленые, серые пальтишки, валенки, косынки под шапками. Кричат, шумят. Те, что постарше, – снежную бабу катают, а младшие – караваи снежные выкладывают, будто в печке пекут.

Клавдия смотрела на них и плакала.

Нет, она не была сентиментальной барышней, и экзальтированной барышней она тоже не была. Она была женой чекиста, верной боевой подругой, последовательной материалисткой, марксисткой и все такое, свою дипломную работу она писала по теме «“Антидюринг” как манифест классовой ненависти»… Но она очень хотела ребенка. Она ждала его пять лет и очень боялась, что не дождется никогда.

«Чекистская жена, – сказала она себе, – возьми-ка себя в руки».

Не получалось взять себя в руки.

Она простояла в скверике еще минут пять, не сводя взгляда со скромного купола и креста, от которого исходило невозможное, но явно ею видимое сияние наподобие полярного.

Даром что библиотекарь, а не историк, Клавдия знала историю города на пять с плюсом, знала, что церквушку эту выстроили в первой четверти девятнадцатого века, знала, что раньше на этом месте стояла деревянная церковь, сгоревшая во время казачьего бунта в 1821-м… А вот как называется церковь, забыла. Святых Бориса и Глеба? Нет. Кажется, женское имя какое-то…

Клавдия стояла, плакала, смотрела на детский сад, на церковь и беззвучно шептала какие-то слова. А потом выкинула такой фортель, который мог вмиг перечеркнуть всю ее судьбу: поставить крест на служебной карьере мужа, на их семейной жизни, на работе библиотекаря, имеющей прямое отношение к идеологии… Она совершила идеологическую диверсию!

Воровато оглянувшись по сторонам и натянув платок вперед, чтобы надежней замаскировать лицо, Клавдия как в прорубь бросилась. Оскальзываясь, обошла по узкой тропинке детский сад и оказалась у входа в храм. Время остановилось, в ушах звенело, она плохо соображала, что делает, но открыла тугую дверь и вошла в гулкое сумрачное помещение. Здесь было довольно прохладно, пахло ладаном и воском, мерцали огоньки свечей, толстая тетка в телогрейке и платке сидела за деревянной стойкой и с любопытством вглядывалась в вошедшую. Стянув ладонью платок где-то в районе носа, она купила свечу, неумело запалила, поставила у алтаря и несколько минут молча стояла, шевеля губами и сложив ладони перед грудью.

Потом она вернулась в свою бибилиотеку, но работать уже не смогла. Отпросилась, сославшись на плохое здоровье. Пришла домой. Выплакалась всласть, потом ходила по квартире, как неприкаянная. Подумала вдруг о Пете, муже: как же так, я тут хожу, жалею себя, страдаю – а ему, думаешь, легче? Он ведь тоже ждет, тоже мечтает о ребенке, только не говорит ничего, молчит, боится обидеть ее случайно… А если прознают начальники, что учинила жена главного борца с идеологическим дурманом, то выгонят его со службы, так что только треск пойдет по округе!

И захотелось ей сделать для него что-нибудь приятное, удивить его, растормошить как-нибудь: смотри, какой вечер прекрасный!., какие звезды!., да все у нас еще получится!..

Вспомнила, как дети в сквере снежные караваи «пекли». Вспомнила, и давай тесто разводить…

В общем, и в самом деле – получилось. Несмотря на всю эту, так сказать, антинаучную предысторию, Юра Евсеев родился крепышом – почти четыре кило! Клавдия потом не один раз с календариком в руках считала и пересчитывала, да и в женской консультации тоже производили свои подсчеты – все сходились на том, что сына она зачала как раз в тот вечер 14 декабря 1979 года.

– Тридцать лет, это, конечно, срок! Только ты руки-то не опускай! Я почти двадцать лет в розыскном отделении прослужил, по линии «Каратели». Представляешь, что это такое?

Дома разговаривать о работе, конечно же, запрещено, даже с родным отцом. Даже с почетным чекистом, отставным подполковником. Но приказы и инструкции – это одно, а жизнь и отношения отца и сына – совсем другое. Когда начался служебный разговор, Клавдия Ивановна, без напоминаний, встала и ушла на кухню. А если бы осталась, то и разговора бы не было, потому что кровное родство и служебная посвященность – совсем другое. Уважающие себя посвященные при непосвященных не болтают…

– Предатели, полицаи, доносчики, палачи и прочая сволочь расползлись по всей стране, в медвежьи углы попрятались, по щелям да углам забились, чужие документы справили и живут-поживают, смрадным дыханием воздух отравляют… – Челюсть у отца привычно выдвинулась вперед, глаза прищурились. – Тихо дышат, любого внимания избегают… Десять лет, двадцать, тридцать, сорок… Только все равно мы их из щелей выковыривали – одного за другим! – Петр Данилович стукнул ладонью по столу, звякнули тарелки. – Даже через пятьдесят лет достали одного карателя, в девяносто четвертом! Ему уже семьдесят пять было – дряхлый, полуслепой, еле ноги переставляет, руки трусятся – смотреть противно… – Он еще раз пристукнул ладонью, только уже потише. – Так что и через тридцать лет гадюку поймать можно, она всегда след оставляет, только слабый – его еще отыскать нужно. Но мы почти всех нашли. У нас альбомы были толстенные с надписью: «Государственные преступники» – с фотографиями, приметами, установочными данными… Так вот когда я уходил, почти на всех стояла красная пометка «разыскан»…

Цезарь сидел рядом со столом и слушал не менее внимательно, чем Юра. Только задавать вопросы он не умел.

– А что с ними делали через столько лет-то? – спросил Юра.

Отец пожал плечами.

– Судили, как положено, по всей строгости закона. После войны указ вышел, чтобы фашистских пособников казнили через повешение. Потом вместо этого стали расстреливать…

– Стариков беспомощных? Инвалидов? Разве это правильно?

– А как же! – Петр Данилович рубанул рукой воздух. – У них руки по локоть в крови, отвечать-то обязаны! А ты по-другому думаешь?

Юрий пожал плечами.

– Не знаю… С одной стороны, правильно, а с другой, как-то не очень…

– Потом и расстреливать перестали, – сказал отец. – Чем больше лет проходит, тем острота сглаживается, да и гуманность опять же… Этому, последнему, всего десять лет дали…

– Ну и работка у тебя была, папа! – Юра покрутил головой.

– Работа не видная, это точно… Копались в дерьме, находили гадюк, выбрасывали их на свет вместе с этой вонью… Вот и все. Хвастать особо нечем.

Юра кивнул. Он понимал, о чем идет речь. Мальчишкой он просил папку показать награды, перебирал, игрался, думая, что за каждой стоит отцовский подвиг, о котором не пришло время рассказывать. Уже много позже понял: все знаки и медали – за выслугу лет или юбилейные, к памятным датам. И только. Ни одного громкого или рискованного дела, ни одного крупного шпиона, ни одной предотвращенной диверсии, ни одной операции, спасшей чьи-то жизни. Кропотливая, рутинная повседневная работа, выполненная честно. Что ж, это немало.

– Так что ищи, сынок, этого предателя, – завершил разговор отставной розыскник. – Будешь настойчивым и умелым – никуда он не денется! Только с начальством гибкость проявляй. Никогда не говори: я то сделаю, я это сумею… Потому что если что-то сорвется, то с тебя и спросят по полной программе. Лучше до поры прибедняться, а когда соберешь козыри – тогда и выкладывай их на стол!