Рок-н-ролл под Кремлем - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 18

Конечно, пленка сохранилась плохо. Толик даже не сразу понял, что разговаривают не два мужика. Низкий сильный голос иногда вдруг переходил в тенорок, чуть не срывался в фальцет, причем переходил там, где интонационно это никак не оправданно. Словно взрослый мужик вдруг начинает кривляться перед микрофоном.

И вот сейчас до Толика дошло, что мужик-то был один, это он просто говорил с женщиной… а скорей, с пацаном зеленым, вроде Суржика.

Бойлерная. Лестница. Под лестницей – сумка. Сумка как-то необычно выглядит, наверное. А может, наоборот, – совершенно обычно. И кто-то, а скорее всего обладатель тенорка, должен эту сумку взять. Найти и взять.

Бывший гостиничный номер наполнился стуком, грохотом и треском, но Толик продолжал слушать. Он пятой своей точкой, затекшей от долгого сидения на полу, чувствовал, что это не может быть радиопостановкой, – как не может быть гламурным фотоизображение голой пэтэушницы с частного порносайта. И это не был «прикол», чья-то шутка. Почему ему так казалось, он и сам не знал. Наверное, потому что кассета пролежала здесь очень и очень долго. С тех времен, когда в гостиницах для иностранцев шуток не шутили. У Толика в кладовке сохранились несколько пленок для бобинного магнитофона – «Чингисхан», «Кисс», еще какая-то муть с далеких школьных времен, когда он учился в восьмом-десятом классе. Записи были сделаны на самой дешевой пленке какой-то хрен знает какой херсонской фабрики… но они сохранились куда лучше, чем эта запись.

И, главное, ничего особо интересного здесь не было. Какой-то институт, какие-то концерты, какие-то бытовые обязательства… Но сквозь всю эту ерунду проступало что-то нехорошее… К концу записи Толику стало ясно, что какой-то мужик уламывает своего собеседника сделать какое-то западло. Неясно, какое именно. Как неясно, кто он такой, этот мужик. И никаких фамилий, никаких имен не разобрать… Кроме двух: «дядя Коля» и «дядя Курт». О дяде Коле мужик говорит как о ком-то постороннем, не участвующем в разговоре. А вот дядя Курт – это, похоже, он сам и есть. Дядя Курт. Курт, Каракурт. Иностранец – сам признается, сука!

Толик запустил запись сначала и приблизил ухо к динамику.

Молодой пацанчик здорово напуган, он чуть не плачет! А этот долбаный иностранец на него наезжает, прессует!

Ага, пугает, падла!

Про обыски и понятых Толик хорошо знал с малолетства. Чего же этот гад от паренька хочет?

С чувством артельщика, моющего в лотке золотоносную породу, Толик гоняет пленку взад-вперед, целенаправленно выбирая то, что и составляет суть насторожившего его западла.

Да, не зря Толику не нравился записанный разговор. Похоже, этот Курт вербует пацана в шпионы…

Толику вспомнились «Семнадцать мгновений весны».

«А может, кассета лежит здесь еще с войны? – вдруг подумалось ему, но он тут же урезонил сам себя: – С какой там войны? В войну еще „Интуриста” и близко не было…»

Нет, кино и война здесь ни при чем! Кассета из обычной, реальной жизни. И почему она лежала под плинтусом? Ведь явно не закатилась туда. Значит, кто-то спрятал. От кого? Зачем?

Ближе к концу на пленке снова возникла пауза с глухим шумом и треском. Потом щелчок – и все. Толик невольно вздрогнул. Поднялся. Выключил автоответчик и, приоткрыв крышку, достал кассету. Рассмотрел со всех сторон, надеясь найти год выпуска. Не нашел.

Как-то это все нехорошо. Дерьмом попахивает. Кто бы объяснил, что тут к чему?..

Когда он вернулся, отдав телефон электрикам, Босой уже дошел до западной стены, подняв почти весь паркет. Суржик разбил встроенные шкафы с антресолями и, взобравшись на стремянку, сбивал оставшуюся часть подвесного потолка. Демид доблестно сражался с последней секцией труб отопления, Пивняк с Говорящим Попугаем развалили гипсолитовые плиты санузла. Работали, почти не разговаривая, сосредоточенно. Вот оно, подумал Толик, капитализм. Что-то произошло, наконец, с хлопцами-херсонцами.

Кассету Толик машинально вертел в руках, Пивняк заметил это, подставил набитый мусором мешок:

– Бросай.

Толик замешкался.

– Да там уж разговор больно стремный…

– На фиг тебе это говно? Оно тебя касается?

Бригадир задумался. Никакой он, конечно, не настоящий москвич и не важная птица. Отца с тремя судимостями в столице не прописывали, гнили в шлакоблочном бараке на сто первом километре, а он сам, когда подрос, приехал к отцову брату – дяде Паше, в убогий домик в Жаворонках… На автобусе мотался в Москву, терся с блатными, тусовался с приблатненными, самого от тюрьмы только случай спас, многие кореша так и сгинули за решеткой… И сейчас он такой же работяга, как Пивняк, Босой или Говорящий Попугай, только с московской пропиской. Что ему эта кассета? Хотя он от блата давным-давно отошел, властям помогать никогда охоты не было, потому что и власти ему ничем не помогали… Но если на пленке действительно шпионаж, то это статья особая! Между своими счеты сводить – драться в кровь, резаться, кирпичами биться – это одно, а когда чужие в твой дом лезут – совсем другое…

Отец, напиваясь бурачного самогона, рвал латаную гармошку да орал тюремные песни. В одной рассказывалось, как некий подозрительный субчик хотел за стакан жемчуга и французские франки купить у честного уркагана план советского завода. Толик не мог взять в толк – откуда у уркагана мог взяться секретный план, почему французский шпион обратился именно к нему и почему он не обменял предварительно франки на рубли… Но эти частности отходили на второй план – запомнился главный вывод:

Толик покачал головой.

– Выноси. Надо будет – сам выброшу…

– Ну гляди, – Пивняк потащил мешок к выходу. Разборка номера продолжалась. Отодрав последний кусок плинтуса, Босой вдруг крикнул:

– О! Золотые часы!

Когда все бросились смотреть, он, довольный, заржал. Шутка удалась.

Когда оперативный дежурный позвонил по внутреннему, капитан Кастинский переглянулся с майором Ремневым и нараспев спросил:

– А кто у нас, Виктор Васильевич, сегодня по отделу дежурит? Там в приемной посетитель сидит с заявлением…

Майор оторвался от бумаг, поскреб затылок, будто задумался, хотя чего думать: вот он, график, – на сейфе скотчем приклеен…

– Да по-моему, человек хотя и молодой, но ученый, – вполне серьезно сказал он. – Он досконально во всем разберется, до самой сути дойдет…

– Ладно вам, какой я ученый, – лейтенант Евсеев поднялся из-за стола, глянул в небольшое зеркало, закрепляя каменное «комитетское» выражение.

– Ученый, ученый, – подтвердил Кастинский. – Мы после обычных институтов годичную спецподготовку проходили, а ты Академию окончил, да еще с отличием. Куда ученей! Мы еще все под тобой походим…