Мистериум - Маккормак Эрик - Страница 17

— Я должна кое-что рассказать вам о Роберте Айкене и его отце, Александре Айкене, и о Кёрке, — сказала Анна. Посмотрела в зеркало. — Начну с Роберта. Вы знаете, что он был моей первой любовью? Мы были очень молоды. Вы представляете, каково это — влюбиться в ранней юности?

Так начала свой рассказ Анна. Почти целый час я сидел и слушал, зачарованный ее повествованием и буйными перепадами настроения, которыми она, похоже, так наслаждалась. Рассказывая, она все время смотрела на себя в зеркало у кровати, кончиками пальцев приглаживая волосы и разглядывая себя так, будто не привыкла к своему облику. Возможно, искала способ синхронизировать свои слова и жесты.

(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)

В детстве они всегда играли вместе — маленькая Анна и маленький Роберт. К четырнадцати годам дружба их стала весьма зрелой. И в один прекрасный день после школы, точно зная, что они собираются сделать, они пошли на болота и поднялись на Монолит. Лежа на мягком мху, они, как обычно, начали изучать тела друг друга со всей нежностью юного экстаза. Она знала, он хочет услышать от нее «я люблю тебя» — но не могла выговорить. Ей совершенно не хотелось выражать такие чувства словами.

Поэтому они мало разговаривали. Но в тот день на вершине Монолита произвели маневр, который прежде не пробовали. Хотя результат был моментальным и ошеломительным, они решили, что их неловкие упражнения — лишь ученичество; они не знали, что в тот первый раз все сделали правильно.

И после этого каждый день они упорно трудились, совершенствуясь; это (Анна считала «это» любовью) стало их любимым времяпрепровождением. В школе она отправляла Роберту послания — безмолвные послания, что шли от разума прямо к телу. Слова как таковые ей не требовались. Когда Анна пыталась выразить то, что чувствует, даже наедине с собой, слова гибли на воздухе. Она пыталась писать стихи, но без толку: слова на бумаге вспыхивали сами по себе и сжигали ее, их создателя.

Поэтому каждый день после школы Анна бессловесно шла с Робертом на Монолит. Она чувствовала, что они — единственные бодрствующие в мире сомнамбул. Едва Каррик исчезал из виду, они безостановочно трогали друг друга, будто любовь превратила их руки в магниты. Весь день желание затопляло их разум; теперь же тела разрывались от нужды.

На вершине Монолита юные любовники раздевались, а потом яростно боролись, так что невинный зритель подумал бы, что они враги. Закончив любить друг друга, они спускались, аккуратно поправляли одежду и шли в город, полные запахами и вкусами друг друга — отзвуками их наготы.

Анна и Роберт были любовниками все время, пока взрослели. А потом быть любовниками перестали. Потом стали друзьями.

Так прошли годы. Старшего Айкена, Александра, забрали в сумасшедший дом, что стоит на границе северных лесов. Александр взял с собой лишь одну ношу — безумие. Он провел в лечебнице пять лет; навещал его только Роберт. Однажды, когда Анна работала в своей лавке, Роберт пришел и стал умолять поехать вместе с ним к отцу. Она по старой дружбе согласилась.

Рано утром в пятницу они сели на поезд из Каррика в Столицу. Вместе с ними в купе ехал стойкий дух пятидесяти лет угольного и табачного дыма и сводные следы многих поколений путешественников.

— Вот через такие скопления запахов, Роберт, — сказала Анна, видя, как он напряжен, — собаки понимают историю, как думаешь?

Роберт Айкен не улыбнулся, и больше Анна ни слова не произнесла.

Через два часа поезд доехал до окраины Столицы. Он грохотал мимо заброшенных фабрик и полуразрушенных складов, и Анне чудилось, будто они въехали в огромный кариозный рот. А потом выехали. Потому что, выйдя из поезда на Восточном вокзале, Роберт и Анна проделали остаток пути на такси.

Примерно в двадцати безмолвных милях к северу от Столицы леса опасливо вытянули лапу с занозой ухабистой дороги. Сильно лило, видимость отвратительная, но такси тяжко мчалось по узкой дороге, и Анна нервничала, а лес уносился назад. Один раз водитель дал по тормозам и сполз на темную обочину. Мимо промчался черный фургон с надписью «МИНИСТЕРСТВО ОБЩЕСТВЕННОГО ПРИЗРЕНИЯ» на боку. Анна мельком увидела плоское лицо водителя.

Они проехали еще с милю; постепенно небо очистилось, дождь ослабел. Справа появилась надпись «РЕГИОНАЛЬНАЯ ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ ЛЕЧЕБНИЦА». В длинном проезде такси остановилось на контрольно-пропускном пункте, где им дали разрешение на въезд; затем поползло вдоль просторных лужаек, огороженных изгородью под напряжением. Поляны были только на первом плане; дальше начинались владения леса. Само здание — двухсотлетний особняк — щетинилось башенками и каминными трубами; многие причудливые окна заложены кирпичом; на остальных железные решетки. Грезы одной эпохи, мановением руки обращенные в ночной кошмар другой.

Анна ждала, пока Роберт договорится с таксистом о поездке обратно; потом они вдвоем поднялись по ветхим ступеням к тяжелым дверям. Сторож, приветливый мужчина, узнал Роберта:

— Надеюсь, вашему отцу сегодня лучше, — сказал он. Затем по местной связи объявил о посетителях и провел их в холл, где они могли посидеть и подождать.

Пока Роберт и Анна ждали, сторож рассказывал ей о лечебнице и пациентах. Казалось, он лично гордится многими из них. Две сестры, которые тридцать лет били и увечили пожилых родителей; врач из больницы на северных островах, который поменял органы двум пациентам-мужчинам, пересадив одному инфицированный аппендикс, а другому — больное яичко; женщина с опасным раздвоением личности, у которой взаправду обнаружилось два сердца и разный пульс на левом и правом запястьях.

Анне не пришлось по вкусу ни ожидание, ни разговор со сторожем, но она знала, что нужно дождаться надзирателя, чтобы их проводили в палату Александра, ибо коридоры в лечебнице походили на лабиринт, а номеров на дверях не было. Роберт рассказывал, что несколько пациентов однажды ночью, когда не горел свет, умудрились взломать двери палат. Беглецам, обезумевшим окончательно, удалось найти дорогу только в середину темного лабиринта.

Прошло время, сторож ушел, а в холл вошла высокая темноволосая надзирательница. Уголки ее печальных губ были накрашены помадой так, что получалась цветущая улыбка; тени на веках темных глаз тоже загибались кверху. Роберт спросил ее, как себя чувствует его отец; в ответ она улыбнулась (поскольку не улыбаться не могла).

— Вам судить, — сказала она.

Женщина повела их по запутанным коридорам мимо череды дверей, за которыми стонали и всхлипывали. Потом остановилась у одной, ничем не отличавшейся от остальных; повернула ключ в замке и открыла, выпуская затхлость и вонь мочи. Анна и Роберт последний раз вдохнули дезинфицированный воздух коридора и шагнули в палату.

За ними захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, шаги надзирательницы удалились. Александр лежал на боку на узенькой койке, уставившись на них.

— Как ты себя чувствуешь? — нервно спросил Роберт. Анна знала, что его отец не отвечал на такие вопросы, даже когда был здоров. Тело старика показалось ей хрупким, точно бабочкина куколка; было видно, как пульсируют вены. Казалось, совсем скоро его жизнь вырвется наружу, оставив на земле только высохшую оболочку кокона. Но глаза старика еще чем-то горели — чем-то неприятным.

Роберт попытался по-сыновнему положить руку отцу на плечо, но тот отпрянул и ударил Роберта по руке, словно осу отгонял.

— Оставь меня в покое! Я не хочу умирать! — Голос срывался на визг, однако был громок для такого слабого тела. — Не я же один. Это несправедливо! — По протокам его морщин ползли слезы.

Ну успокойся, успокойся. — Роберт пытался пожать сморщенную руку. — Все в порядке.

— Не трогай меня! Не трогай меня! — верещал старик, колотя сына по руке.

Анна, которая все это время молчала, хотела подойти и утешить его; но из-под пелены безумия Александр взглянул с такой злобой, что Роберт поспешил отвести Анну назад. Старик снова заплакал: