Мистериум - Маккормак Эрик - Страница 16

У меня были сильно расцарапаны левая рука и лоб; я потрогал его и на пальцах увидел кровь. Я заторопился к баракам. Я шел, подняв руку, готовый защищать голову, если птица нападет на меня беззвучно.

Я добрался до бараков в начале второго. Молоденькая медсестра, промывавшая ссадины, покачала головой, когда я рассказал ей про птицу. Медсестра была суровая на вид, но разговорчивая. Она сказала, что выросла в городке среди холмов — таком же, как Каррик.

— Неужели вас никто не предупредил, что нужно остерегаться птиц? — спросила она. — Здесь, в горах, даже дети знают, что доверчивость опасна.

Смазывая царапины йодом, медсестра со знанием дела рассказывала о болотных птицах. Во время нереста лосося, объяснила она, птицы сидят на скалах и выклевывают глаза у бедной рыбы, одержимой тягой к соитию. Лососи выскакивают из воды зрячими, а секунду спустя погружаются обратно уже слепыми. Некоторым черным болотным птицам, сказала медсестра, рыба кажется слишком мелкой добычей, и они завели привычку ослеплять ягнят.

— К тому же известно, что птицы иногда нападают и на людей. Чужаки должны знать такие вещи, прежде чем отправляться бродить по холмам, — сказала медсестра. Затем, помолчав, добавила: — Некоторые говорят, что ослепшие барашки остаются мягкими и из них получается лучшее мясо так же, как слепые певчие птицы поют лучше остальных. Видимо, потеря одного дара улучшает другой.

После обеда я тщательно оделся и отправился на первое интервью, организованное для меня комиссаром Блэром. После прочтения рассказа Айкена мне было очень любопытно, какие они — горожане, с которыми мне предстоит встретиться. Я знал, что их всех объединяет одно — они умирают; но после визита к Кеннеди я полагал, что справлюсь.

Примерно в пять я пешком явился в Каррик. В тот вечер не было ни тумана, ни дождя; только очень холодно. В городе я пошел к антикварной лавке и толкнул дверь. Звякнул медный череп на притолоке. Прямо за дверью меня ждала медсестра в черной накидке — та женщина с крашеными волосами и морщинистым лицом, которую я видел у Кеннеди. В сумеречном свете магазина она сама походила на антиквариат.

Медсестра сказала, что меня ждут. Она же воспользуется передышкой и сбегает пообедать в бараках.

— Я вернусь через полтора часа. — Женщина показала на штору в конце главного прохода: — Она на втором этаже.

И вышла на улицу, в темноту.

Я быстро оглядел лавку и увидел многое из того, о чем писал Айкен: волынки, фотоальбомы, старинные книги, портняжные манекены, статуэтки слоников, стеклянные ящики с мотыльками и листьями. И я не мог не заметить те вещи, о которых Айкен ничего не сказал (возможно, их добавили совсем недавно): яркий холст, на котором изображен рынок в тропиках и сотни одинаковых людей; деревянная резьба — с первого взгляда можно было подумать, что на ней обнаженные, переплетенные тела двух любовников; но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это клубок извивающихся змей; множество погребальных урн с неразборчивыми надписями; и большой плакат с разнообразными морскими узлами. Один назывался «карракский узел».

В лавке я вновь учуял резкий запах — сильнее старомодного аромата всех этих древностей, тот же запах, что витал в кафе Кеннеди. Даже парфюм, которым пахла синяя штора в глубине магазина Анны, не мог этого запаха одолеть.

Я отодвинул штору, глубоко вздохнул и стал подниматься по скрипучим ступеням. Правая ладонь скользила по гладким перилам.

В комнате на втором этаже было теплее, чем во всех местах, что я посетил за день; в старомодной жаровне ярко горели угли. Настольная лампа освещала софу, мягкое кресло и остальную непримечательную мебель. Фотография пожилой четы и маленькой девочки висела над низким книжным шкафом. Темные синие портьеры заслоняли окно, выходящее на Парк.

Слева через открытую дверь я видел изножье кровати, покрытой красным одеялом, под которым виднелись очертания ног, и слышал тихий женский голос.

Я прокашлялся.

— Здесь есть кто-нибудь?

— Входите, — произнес голос, и я вошел в спальню, готовый увидеть обладательницу голоса и человека, с которым она разговаривала.

Но Анна Грубах была одна. Она лежала, опираясь на две высокие подушки, в кровати с темной резной спинкой. Трудно было сказать, сколько Анне лет, хотя, по словам комиссара Блэра, ей было за сорок. Приятная внешность — спору нет. Длинные светлые волосы зачесаны назад, высокий лоб открыт. На Анне была зеленая ночная рубашка, и низкий вырез открывал тяжелую грудь. Анна явно не была миниатюрной женщиной.

Вся мебель в спальне — бархатный стул подле кровати, элегантная тумбочка, большой комод, заваленный книгами и бумагами, книжный шкаф со стеклянными дверцами, большое зеркало в резной раме на стене у кровати — была, судя по всему, антикварной.

Зеленые глаза Анны изучали меня. Тушь не замаскировала остроты взгляда. Голос Анны оказался ниже и гортаннее, чем я ожидал.

— Так-так. Значит, вы — молодой Максвелл. Надеюсь, этот полицейский с Юга сделал правильный выбор. Снимайте плащ и присаживайтесь. — Лицо Анны было напудрено до белизны, а губы — ярко-красные, видимо, она их накрасила только что. Анна совсем не выглядела больной — скорее женщиной, которая решила прилечь отдохнуть. Меня смущала эта интимность и жара: я по особому приглашению оказался в спальне незнакомой женщины, что лежит в постели в красивой ночной рубашке и только что сделала макияж.

Но она умирает. Об этом забывать нельзя. Я сел и включил диктофон; Анна разглядывала царапины на моем лице.

— Вижу, вы успели познакомиться с нашей дикой природой, — сказала она. — Мне очень жаль. Жаль. Жаль. — И Анна внезапно зарыдала, указывая на мои ссадины, содрогаясь от всхлипов, снова и снова повторяя: — Жаль, жаль, мне очень жаль.

Я был шокирован, хотя отчасти готов к этому всплеску — комиссар Блэр предупреждал, что таким образом на Анну подействовал яд: она стала пленницей некоторых слов. То есть некоторые ключевые слова, по-видимому, вызывали у нее мощнейшие спазмы чувств. Ее настроения были невероятно хрупки, будто защищены лишь тончайшей скорлупой. Я послушался совета комиссара Блэра и сделал вид, что не заметил этой бури эмоций — хотя она была искренна и расстроила меня.

Через некоторое время Анна перестала плакать и вытерла глаза.

— Как хорошо, — сказала она, снова придя в себя.

Потом показала на комод: — У меня там бутылка виски. Не стесняйтесь.

Не подумав, я сказал — нет, спасибо; и настроение Анны мгновенно переменилось. Теперь она негодовала:

— Как вы смеете отказываться! Убирайтесь отсюда! Убирайтесь отсюда! — Она визжала на меня, и явно всерьез.

И снова я послушался совета комиссара Блэра: сделал вид, что не обращаю внимания на ее вопли. Я сказал, что передумал и, пожалуй, выпью стаканчик; подошел к комоду. Кипа бумаг на нем оказалась повествованием Айкена. Я очень неторопливо сдвинул ее, взял антикварную бутыль «Старого тлена» и налил себе виски. Поставил бутылку, вернулся к стулу и сел.

Гнев Анны испарился, и она вздохнула.

— Как мне было хорошо! — сказала она. И потом: — Вы прочли?

Внезапные перемены в настроении Анны не давали мне сосредоточиться, и я не сразу сообразил, что она говорит о рассказе Айкена.

— Что вы думаете о его Анне? — Она спросила так, будто речь идет о другой женщине, героине книги, а не о ней самой. Я попытался придумать ответ поосторожнее, чтобы Анна снова не взорвалась.

— Она интересная женщина.

Ответ был верный, и, похоже, Анна осталась довольна:

— Да. Действительно интересная. С учетом обстоятельств.

Когда Анна это сказала, я заметил то, о чем комиссар не упоминал: выражение ее лица и голос не вполне совпадали как иногда в фильмах, где звук рождается до того, как начинают двигаться губы актера. Анна хмурилась и улыбалась, широко открывала и прищуривала глаза секундой позже, чем произносила слова, которые ее гримаса должна была сопровождать. Ее жесты еле заметно отставали. Казалось, сознание на один шаг опережает тело — искусство предваряет природу.