Дело Фергюсона - Макдональд Росс - Страница 30

— Мне очень жаль, мистер Гуннарсон, но с вашим списком я ничего не выяснила. Телефонная компания выставила меня за дверь ровно в пять.

Отказаться от своей идеи мне было невыносимо. Вероятно, я подсознательно искал оправдания тому, что скрываю от Уиллса существенные сведения.

Миссис Уэнстайн посмотрела на мое лицо и сочувственно сморщила свое.

— Если это действительно так важно, то, пожалуй, я знаю, где могу найти нужные книги. У Вельмы Копли в справочной есть полный набор.

— Обратитесь к ней, хорошо? Это правда очень важно. Говоря между нами, это первое по-настоящему важное дело в моей жизни.

— Ну так я сейчас и попробую. — Она встала и взяла со стола свою сумочку. — Да, совсем забыла! Вам звонил какой-то доктор Саймон. Просил передать, если вы хотите с ним поговорить, то он едет домой обедать, а потом вернется в больницу.

— А что он установил, не сказал?

— Нет. Это доктор миссис Гуннарсон?

— Господи! Нет, конечно! — При одной мысли об этом у меня мороз по коже прошел. — Ее ведет Тренч.

— Я так и думала.

— Доктор Саймон — патологоанатом и производит вскрытия для полиции. Я пообедаю, поговорю с ним и встречусь с вами здесь.

Салли сидела в гостиной под торшером с голубым вязаньем на коленях. Она считала петли и не подняла глаз. В мягком свете она выглядела собственным портретом кисти какого-нибудь прерафаэлита. Я стоял и смотрел на нее, пока она не кончила считать.

— Никогда мне не выучиться вязать по-настоящему, — сказала она. — Nimmer und nimmermehr[6]. А от тебя помощи никакой. Нависаешь надо мной и хихикаешь.

— И не нависаю и не хихикаю. — Нагнувшись, я поцеловал ее. — А просто думал, какой я счастливец, что у меня есть ты и я иду домой к тебе. И как только мне удалось заманить тебя в ловушку брака!

— Ха! — ответила она со своей изумительной медленной улыбкой. — На хитрости пускалась и капканы расставляла я. Ты даже понятия не имеешь. Но все равно, ничего чудеснее ты мне сказать не мог. Наверное, день у тебя был хороший.

— День был на редкость паршивый, если сказать правду. Самый путаный и сумасшедший день в моей жизни. И хорошо мне сейчас по контрасту.

— Так и сыплем пышными комплиментами! — Она одарила меня долгим всепроникающим взглядом. — Ты здоров, Уильям?

— Совершенно здоров.

— Нет, я серьезно. Ты какой-то осунувшийся и сосредоточенный.

— Сосредоточен я на тебе.

Но прозвучало это фальшиво. Я снова поискал ее губы, но она отстранила меня и принялась изучать. Чувствовать на себе эти серьезные ясные глаза было удивительно приятно, но я занервничал. По-моему, я испугался, что в моих глазах она прочтет много лишнего. Мысль о Спире ударила мне в голову, как скверный запах.

— Что случилось сегодня, Билл?

— Много всякой всячины. Всей ночи не хватит рассказать.

— Так у нас же есть вся ночь... — Тон был чуть вопросительный.

— Боюсь, что нет, радость моя. Мне надо будет уехать, как только мы пообедаем.

Она сдержала рвущийся протест и заморозила его у себя на лице.

— О!.. Ну... Обед в духовке, можем сесть за стол хоть сию минуту.

— Я вовсе не так тороплюсь, — ответил я и тем не менее посмотрел на часы.

— А куда тебе надо?

— Будет лучше, если я не отвечу.

— Во что ты впутался, Билл?

— Ни во что. Обычное дело.

— Не верю. С тобой что-то случилось. С самим тобой.

— Только косвенно. Я столкнулся с парой необычных ситуаций, с необычными людьми. Ну, и в тот момент они меня встревожили. Но все прошло.

— Ты уверен?

— Не трать на меня материнских забот!

Я думал сказать это шутливо, а вышло резко. В воздухе стояли губительные миазмы, они просачивались внутрь и жгли глаза, как невидимый смог. Я не хотел, чтобы он коснулся Салли, я не хотел, чтобы она даже подумала о нем.

Но она заморгала, словно ее глаза ощутили его едкость.

— Избави меня Бог окружать тебя материнскими заботами! Ты уже большой мальчик. А я большая девочка, правда? Большая, большая, большая!

Она отодвинула вязанье резким движением, которое меня напугало. До меня начало доходить, что мои нервы перенапряжены. Как и ее.

— Дай-ка мне руку, — сказала она. — Матерь Гуннарсон хочет встать. Нет, это не землетрясение, друзья и соседи, это просто Матерь-Земля Гуннарсон возносится из кресла. Алле-оп!

Она ухватилась за мою руку и с улыбкой встала, но весело не было ни ей, ни мне. Она тяжело побрела на кухню. Моя удача взлетела у меня в мыслях, как золотая монета, и с пронзительной ясностью я увидел ее оборотную сторону: в Салли и под ее сердцем сосредоточивалось все, что было мне дорого в мире. Мой мир висел на тоненькой пленке.

Я пошел в ванную умыться. Я мыл руки и лицо, словно совершая ритуал, и не смотрел на себя в зеркале над раковиной. Салли крикнула из кухни:

— Суп на столе! То есть будет, когда ты доберешься до стола, копуша.

Я пошел на кухню.

— Сядь. Дай я за тобой поухаживаю. Тебе пора поберечь себя.

Она сверкнула улыбкой через плечо.

— Не трать на меня отцовских забот. Доктор Тренч сказал, чтобы я двигалась и хлопотала столько, сколько мне хочется. Так вот: мне хочется. Я люблю тебя кормить.

Она пронесла мимо меня две тарелки с дымящимся супом.

— Лапшу я сама сделала, — продолжала она, когда мы сели за стол. — Весь день сушила ее на решетке холодильника. Не спорю, получилась она толстоватой, но выяснилось, что нужна гигантская сила, чтобы раскатать лапшу тоненько. На вкус ничего?

— Отлично. Я люблю лапшу потолще.

— Во всяком случае суп не из банки, — заявила она горячо. — Доедай. А потом будет жаркое по-испански.

— Ты становишься великой кулинаркой.

— Ага. Смешно, правда? Я же терпеть не могла готовить. А теперь у меня от всяких идей отбою нет. Пусть даже я не умею вязать.

— Погоди, пока не обзаведешься пятью или шестью. К тому времени ты будешь вязать, как художница.

— Ни пятью, ни шестью я обзаводиться не собираюсь. Мой предел — трое. Трое уже орда. И в любом случае, слишком уж это окольный способ учиться вязать. Как у Чарлза.

— Кого-кого?

— Чарлз Лэм об изобретении жареной свинины. Всякий раз, когда им хотелось жареной свинины, они сжигали хлев. Будет дешевле и проще брать уроки вязания. Подумай только, какая экономия на докторских счетах, не говоря уж о нагрузках на мой костяк.

— Ешь суп, — сказал я. — Твой костяк надо укреплять. Я съел все до последней капли, а ты ни ложки не съела.

Она виновато покосилась на полную тарелку.

— Знаешь, Билл, я эту лапшу есть не могу. Я так долго ее готовила, что у меня к ней какое-то материнское чувство. Может быть, испанское жаркое во мне таких личных эмоций не пробудит. С тех пор, как я прочла «По ком звонит колокол», Испания у меня особого восторга не вызывает. — Она было приподнялась, но снова села. — Ты не достанешь кастрюлю из духовки? Я что-то скисла немножко.

— Я знаю. Ты всегда много говоришь, когда скисаешь. — Я снова посмотрел ей в глаза и заметил, какие они огромные и темные, даже кожа вокруг поголубела. — Сегодня что-то случилось, Салли?

Она закусила пухлую нижнюю губу.

— Я не хотела тебе говорить. У тебя и так тревог хватает.

— Но что произошло?

— Да ничего. Днем кто-то позвонил. Ну и я слегка расстроилась.

— Что он сказал?

— Я даже не знаю твердо, что звонил «он». Он только дышал мне в ухо. Я слышала одно пыхтенье, и ни единого слова. Точно какое-то животное.

— А что ты сделала?

— Ничего. Повесила трубку. А надо было что-то сделать?

— Не обязательно. Но если это повторится или кто-то захочет войти — любой незнакомый или малознакомый человек, — тут же звони в полицию. Спроси лейтенанта Уиллса. А если его не будет на месте, попроси, чтобы к тебе прислали кого-нибудь, кроме...

Я замялся. Кроме сержанта Гранады, хотел я сказать. И не смог. А уж тем более не смог предупредить Салли, чтобы она сказала так. Между людьми существует особая солидарность, нерушимая даже при подобных обстоятельствах, — символ веры, от которого нельзя отречься. Предписание закона, что человек невиновен до тех пор, пока его вина не доказана, стало такой же неотъемлемой частью моей души, как и любовь к Салли.