Обреченные - Макдональд Джон Данн - Страница 20

– Что случилось? – спросил Билл Дэнтон.

– Она... умерла. Сразу, как мы подняли ее наверх, в больницу, и переложили на кровать, она... – И, сама не зная почему, вдруг уткнулась ему в плечо и горько расплакалась. Линда оплакивала не смерть свекрови, не эту потерю. Сегодня она утратила нечто другое, лишилась чего-то важного и осталась наедине с пустотой – невероятной, не поддающейся описанию. Рука Билла оказалась на удивление легкой; но от ласковых слов, которыми он пытался ее утешить, слезы лились из глаз еще сильнее.

Глава 8

Дарби Гарона, сорокачетырехлетнего неверного мужа, мучило палящее солнце, но еще сильнее он мучился от раскаяния и омерзения к себе.

Мойра казалась ему свежим зеленым островком где-то вдали, за горизонтом. Задыхаясь от отвращения, он старался забыть огромные груди Бетти, ее массивные бедра. Забыть, словно ее и не было никогда! Целый долгий день Дарби сидел в одиночестве и занимался самокопанием. Просто невероятно! Никогда бы не поверил, если бы кто-то ему сказал, что он пополнит нестройные ряды изменников и охотников за девочками. Разумеется, такое случается, это довольно банальное явление, но чтобы он...

Дарби всегда ценил свежесть, чистоту и хрупкость. Мальчиком он коллекционировал бабочек, гашеные почтовые марки, собирал красивые камушки. Отец помогал ему сооружать витрины для его коллекций.

Он рос тихим, погруженным в себя ребенком, однако тщеславие было ему не чуждо; в конечном счете это и помогало добиваться успеха. Друзей он приобрел немного, но зато они были настоящими, на всю жизнь.

Дарби подмечал все, что происходило вокруг: болезнь пожилой дамы, сближение Бетти с приземистым вульгарным коротышкой, прибытие близнецов-блондинок... Он замечал все, но это было не важно. Окружающие его люди казались ему просто фигурками, которые двигались, действовали и говорили в параллельном мире. Действительность же заключалась внутри его. Дарби знал: даже если случится чудо и он когда-нибудь снова сможет жить в ладу с самим собой, ему придется уяснить, что же послужило причиной нынешней безумной эскапады, из-за которой, он, наверное, уже лишился дома, жены и положения в обществе?

Да, он всегда любил и ценил чистоту. Фортепианные фуги. Запах сосны. Когда дети были маленькими, ему нравилось любоваться завитками волос на их хрупких затылочках, вдыхать их теплый, сонный аромат.

В колледже, бегло прослушав курсы философии и психологии, из которых вынес необходимую малость самопознания, узнал, что у каждого человека бывают дурные и злые помыслы, но они еще не свидетельствуют об отклонениях, а скорее служат доказательством принадлежности к человеческому роду. Похоть, злоба и ненависть живут в тайниках сознания любого человека, но, покуда древние инстинкты таятся в глубинах сознания, он остается homo sapiens, человеком разумным. Однако стоит позволить скрытым инстинктам вырваться наружу, как сразу же скатишься на уровень животного. Само по себе наличие подобных инстинктов не должно смущать; стыдиться нужно только в том случае, если разрешишь им возобладать над разумом.

Как случилось, что он дал волю похоти? Почему он вдруг ощутил такой голод, который могла утолить лишь пышнотелая девка, подобранная на улице?

Вообще – что это было? Стремление к самоунижению, порожденное чувством вины, или настоящий голод, истинная нужда?

Неужели он считал прежнюю жизнь пресной и не получал от нее удовольствия? Дарби знал, что это не так. Он был тщеславен; его работа, за которую он получал сорок тысяч в год, полностью удовлетворяла его амбициям. Дарби знал, что его умственные способности позволяют ему метить выше, и все же не стремился к дальнейшему росту, ибо для того, чтобы занимать высокие посты, требовалось качество, которое у него отсутствовало, – безжалостность.

Дети у него славные. В общем, хорошие. Разумеется, с ними тоже хватало проблем, как и со всякими детьми, и все же у них в семье царила атмосфера любви, защищенности; так что его дети вышли в жизнь с настоящей уверенностью в себе, без той ложной храбрости, которая является результатом гиперопеки.

Тайна их спокойной, налаженной жизни, наверное, заключена в Мойре. А ключ к разгадке того, что с ним произошло, – в их отношениях. Дарби до сих пор помнит, какая она была, когда он в первый раз увидел ее в университетском городке. Небольшого роста, но, благодаря хорошему сложению и узкой кости, казалась высокой. Темные волосы, серьезный рот, а глаза – бездонные колодцы. Под мышкой – тяжелая стопка книг.

В их первый день, во время первой прогулки, разговор быстро перешел от необязательных, пустых тем к более важным вопросам бытия, жизни и смерти, что, собственно, тоже было несущественными темами, только на другом уровне.

Оба выросли в строгих, консервативных новоанглийских семьях. Обоим претил радикализм, и в то же время оба испытывали здоровый протест против их очень похожего прошлого.

Через неделю они поняли, что любят друг друга. Говорили друг другу миллион слов и поняли, что влюблены. Но их любовь, разумеется, выходила за рамки душных условностей среднего класса. Такую любовь, как у них, можно было лишь свести на нет сказанными над ними вечными словами и листком бумаги от государства, который являлся всего лишь официальным разрешением спать друг с другом. Родись от подобной связи ребенок, они воспитали бы его в атмосфере моральной свободы и полнейшей искренности, которая прежде ими отрицалась. Разумеется, лишь благодаря их выдающемуся интеллекту они могли проницать далее телесных желаний, сковывающих их бессмертные души, и провозгласили свободу.

Дарби Гарон сидел в тени под деревом. Забывшись, он улыбался, вспоминая собственную неуклюжесть.

Во-первых, это было очень трудно устроить. Все удалось уладить лишь на пасхальные каникулы. Один приятель из студенческого братства пообещал подстраховать его, сказав, что он якобы отправился на каникулы к брату в Хартфорд, правда, затем позволил себе такие непристойные намеки, что еще чуть-чуть – и Дарби ударил бы его и испортил бы тем самым все дело. Мойра аналогичным образом договорилась со своей подружкой.

У них на двоих была скромная сумма: непотраченные пятьдесят долларов – рождественский подарок от тетки Мойры – и еще сто долларов, снятых Дарби со своего счета.

В поезде, по дороге в Нью-Йорк, Мойра была лихорадочно весела, щеки ее пылали. Впоследствии Дарби понял, что она ужасно боялась. Всякий раз, когда он смотрел на нее, сидящую рядом, горло его сжималось от возбуждения.

Они вместе отыскали маленький дешевый отель в районе Гринвич-Виллидж, с вестибюлем на втором этаже. В вестибюле было полно толстых приезжих, они читали газеты и писали письма.

В регистрационном журнале он записал: «Мистер и миссис Д.Г. Гарон», объяснив ей, что эта фикция необходима и, хотя сами они презирают подобные формальности, трудно ожидать, что служащие отеля разделяют современные взгляды на свободную любовь.

В их номере стояла огромная двуспальная кровать, настоящий монстр, подавляющий, наводящий смущение, всем кроватям кровать, воплощение всех кроватей. В центре ее оказалась вмятина – на добрых десять сантиметров ниже краев. Оставшись вдвоем в этом претенциозном, низкопробном номере и распаковав чемоданы, они поняли, что постель доминирует в комнате и давит на них. Рядом с такой кроватью тянуло ходить на цыпочках и говорить шепотом. Единственное окно выходило на крышу – грязную, вымазанную дегтем, заваленную мусором. Так что и прикинуться, будто любуешься видом, тоже было невозможно. Они стояли у окна, осторожно отодвинувшись друг от друга на полметра. Кровать совершенно их подавила.

Прокашлявшись, Дарби начал:

– Мойра, любимая, по-моему, настала пора доказать друг другу, что мы приехали сюда не только затем... чтобы...

Она подняла на него сияющий взгляд:

– Конечно! Мы выше... телесных потребностей.

Он почувствовал смутное раздражение. Его рассердило, с какой готовностью она ухватилась за соломинку.