Дорога на две улицы - Метлицкая Мария - Страница 51

Он повернулся к ней:

– Значит, будем ждать, Ленушка. Будем ждать.

– А куда ж мы денемся? – улыбнулась она.

Выйдя из его комнаты, она бессильно прислонилась к стене. Ноги дрожали. Словно весь воздух из нее выпустили – такое было чувство. И все же она была несказанно рада этому тяжелому, почти невыносимому разговору – словно нарыв прорвался. Вскрылся гнойник. Теперь станет легче – и ей, и, главное, ему.

А вот с Сережей было совсем худо. Почти каждый вечер он приползал «на рогах». Запирался в ванной, и оттуда неслись омерзительные утробные звуки. Иногда он прямо в ванной и засыпал. Тогда приходилось выламывать дверь, а после убирать следы его пребывания.

Елена заматывала платком рот и нос и, пытаясь подавить рвотные позывы, ползала с тряпкой.

– Что-то надо делать! – как-то сказала Ольга.

– Что? – мертвым голосом спросила Елена.

– Да что угодно! – выкрикнула дочь. – Или ждать, когда умрешь ты или папа?

– «Что угодно», – повторила Елена и покачала головой. – «Что угодно» не будет. Мы уже однажды сделали «что угодно». С Мишей. Так больше я не хочу. Да и потом, Леля, если ты забыла – это мой внук. Это для справки.

Ольга досадливо махнула рукой и вышла из комнаты, понимая, что дальнейший разговор бесполезен.

Елена свято верила, что скорая весна, а затем – лето окончательно поправят их с Борисом жизнь. Она и сама мечтала о даче – внимательно слушала прогнозы на майские и торопила Ольгу с починкой машины.

Ей удалось купить льняную скатерть – белую в синюю густую полоску, а к этому чуду еще и вполне дачную, симпатичную посуду – толстые, грубоватые керамические чашки – синие в белый горох.

В конце апреля наступило почти июньское тепло – редкое для сурового, поздно просыпающегося Подмосковья. И начали потихоньку паковать сумки. Борис оживился, неловко пытался помочь Елене, отправился в гастроном и отстоял почти два часа за дефицитными шпротами и сгущенкой.

Горд был собой страшно – все твердил, что в первый раз принес семье ощутимую пользу.

До майских оставалась всего-то неделя. Вечерами на кухне жарко обсуждали предстоящий дачный сезон. Машка, в последнее время особенно грустная, слегка оживилась и спорила с Ольгой по поводу цветочной клумбы перед домом. Елена посмеивалась и предполагала, что вопросы с клумбой наверняка предстоит решать ей. Так как пыл у ее девочек быстро охладится и пропадет – после первого же удара лопатой о стылую землю.

Ольга требовала у племянницы отдать ей мансардную спальню – как «главному кормильцу, старшей и вообще – уважаемому человеку». Борис разбирал библиотеку и складывал в коробку давно не читанные книги, которые «очень хотелось перечесть». Теперь, когда наконец есть на это время.

Елена собирала в мешочки крупу, макароны и прошлогоднее варенье – на даче все идет «на ура». Гаяне звонила и нервничала по двум поводам – что часто звонит и «всем докучает» и что на даче будет докучать всем «еще сильней».

А потом Сережа пропал. Впрочем, с ним в последнее время это случалось частенько. Особенно уже и не волновались. Через сутки или двое он появлялся. И было очевидно – очередная попойка с дружками.

Ну не запирать же его, ей-богу! Решили твердо – парня надо лечить. Ольга, вздохнув, сказала, что займется этим сразу же после переезда родителей на дачу. Была уже договоренность с наркологом, специализирующимся на подростках.

А за два дня до обозначенного переезда поздно вечером раздался телефонный звонок. Звонили из милиции, местной, поселковой.

Сержант Коротюк – так представился звонящий – тяжело вздохнул и доложил, чуть покрякивая:

– Дача у вас сгорела. Вы уж меня извините! Подростки какие-то пошалили, соседи видели. – И осторожно добавил: – Дотла. Вы уж меня извините!

Ольга выехала на место пожара тем же вечером. Никаких следов, абсолютное пепелище. На заборе – единственном, что осталось от дачи – висела Сережина куртка.

Никаких «фрагментов» найдено не было. Оставалось только догадываться, точнее предполагать – погиб ли Сережа или от страха за содеянное просто сбежал.

Борис Васильевич молчал несколько дней. А когда Елена, не выдержав, расплакалась при нем – чего раньше себе не позволяла, – он посмотрел на нее и тихо сказал:

– За что, Ленушка? – И сквозь зубы добавил: – Чертово Иркино семя. Сколько еще будем платить?

Ответить было нечего. Борис с Еленой уехали в санаторий. Путевки купила Ольга.

Странно, но в то время Ольга очень похорошела. Вернее, так – в моду вошли сухие, поджарые женщины среднего возраста. Умные, толковые и успешные. Короче говоря – деловые. Даже костюмы для таких дам назывались «офисные». Новое время, в котором так нелегко приходилось людям немолодым, диктующее свои, жесткие условия, ей, как ни странно, очень подошло. Это было ее время.

На канале она занимала теперь должность выпускающего редактора новостных программ. Настало время рекламы, и потекли рекой деньги. Как следствие – неплохие зарплаты. Ольга была начальником требовательным, жестким и справедливым. Сотрудники ее побаивались, но все были уверены – просто так, без причины, Ольга Борисовна не придерется, не тот человек.

Возраст, как нечасто бывает, Ольге тоже потрафил. Она носила короткую стрижку, волосы красила в медный цвет, который очень шел к ее светлым глазам. Носила очки – по возрасту, разумеется. И они тоже – редкий случай – очень ей шли. С годами она четко определилась со стилем – узкие брюки или юбка, пиджаки дорогих марок, непременно в талию. Яркий платочек на шее, никакого золота – только серебро авторской работы. Конечно же, дорогая обувь и сумки. Все неброское, темных тонов и – для понимающих – очевидно недешевое.

Должность диктовала стиль – что тут поделать! Старые «Жигули» сменила новенькая иномарка.

Работала Ольга с самозабвением – все ей нравилось, все было интересно или, по крайней мере, любопытно. Тогда настали золотые времена для телевизионных гурманов и трудоголиков.

Конечно, она могла тогда позволить себе купить квартиру. Но… Пришла однажды в голову такая мысль и тут же испарилась. Как она уйдет с Гоголевского? Как оставит мать, отца и Машку? Нет. Невозможно. Все без нее пропадут. И дело тут вовсе не в деньгах. Деньги можно давать и так.

Просто она видела, как загораются глаза отца, когда она входит в квартиру. Как он, несмотря на протесты Елены – дай ребенку прийти в себя! – торопится поделиться с дочерью последними новостями. Почерпнутыми, естественно, из «Лелиного ящика».

Как теплеют глаза матери, которая ненароком погладит ее по плечу и бросится разогревать ужин. Как вдвоем они, ее «старики», будут сидеть на кухне, рядышком, напротив нее и открыто любоваться ею.

Как Машка, пронзенная капризной «амурьей» стрелой, будет болтаться под дверью ванной и канючить: «Лель, ну Лель! Ты скоро?».

Потому что ей надо непременно и срочно поделиться последними новостями с «влюбленного фронта».

А утром мать вскочит ни свет ни заря и будет варить Ольге овсянку и какао – «Надо, Лелька! С твоим-то желудком!».

А отец с вечера обязательно натрет вонючим гуталином ее итальянские ботинки – о боже!

И, не признавая никаких нововведений, будет настаивать на том, что гуталин – лучшее средство. Проверено временем.

И в подъезде она будет снова оттирать бумажной салфеткой жирный вонючий гуталин с несчастных нежных ботинок.

Еще одним из домашних удовольствий, кроме перечисленных выше, было новое – наблюдать за отношениями родителей. Тоже вполне себе новыми.

Эти два голубя теперь не расставались ни на минуту. Завтрак, домашние дела. Отец при матери, не отходит. Принимает горячее участие даже в готовке обеда – натрет морковь или порежет лук.

Мать гладит белье – отец складывает в стопки. Мать моет пол – отец выжимает тряпку.

Дальше променад. Под ручку, чин-чинарем. Магазин, аптека, сквер.