Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович - Страница 21

— О господи! — Юля вздохнула. — А еще вундеркинд. Ты неотесан как житель пещер. Митя, не учитесь у Ромы дурным манерам. Лучше смело грызите курицу. Будет еще зеленый горошек с жареной колбасой.

— Опять! — воскликнул Роман.

— Что тебя не устраивает?

— У меня в глазах зеленые шарики от твоего горошка!

— Вот, — Юля повернулась ко мне. — Я же говорила, что он невоспитан. К тому же очень избалован. Вы, надеюсь, не очень избалованы?

— Я не очень…

— Да вы не стесняйтесь, Митя, ешьте. Обед, конечно, у нас небогатый, но сил прибавит. Вам нужно силы копить. Наверное, у вас есть какие-то увлечения…

— Мой друг огромный талант! — внезапно заявил Роман.

Я поперхнулся.

— Да? — заинтересованно спросила Юля. — В какой же области?

— Он поэт! — торжественно произнес Рома.

Воцарилось молчание. Стук вилок о тарелки.

— Это очень интересно, — сказала Юля, — сейчас многие пишут стихи. Вы нам когда-нибудь почитаете?

— Почитает, почитает, — ответил за меня Роман. — Сами скоро почитаете. Его стихи приняты в одном журнале!

Снова молчание.

— В каком же? — спросила Юля. — Если не секрет? Я, конечно, не собираюсь вторгаться…

— Это пока тайна! — объявил Роман. — Чтобы не сглазили. Сама знаешь, сегодня приняли, а завтра какой-нибудь сынок принесет, и тебя вышибут. — Он выдержал паузу и добавил значительно: — Завистников много…

— Ну будем надеяться, — сказала Юля. — Глядишь, вы и у нас что-нибудь за лето напишете. Повесим мемориальную доску…

С пылающими щеками я выскочил из-за стола и кинулся в комнату. Тут я схватил сумку и стал запихивать в неё вещи.

— Куда? — прошипел Роман.

— Что ты болтаешь? — сказал я. — Какие стихи и журналы?

— Чудак-человек! — жарко зашептал он мне на ухо. — Все так сейчас говорят. Никто у тебя и не будет допытываться. Ты посмотри, сколько народу к нам ездит, все гении! Кто писатель, кто композитор, кто ядерный физик. Это принято, понимаешь? Думаешь, я вундеркинд? Какой там! Самых средних способностей. Но почему-то решили с детства и до сих пор зовут. А ты будешь поэт, чем плохо? А стихов мы тебе найдем. У меня много стихов валяется. Только подвывай при чтении — и вся премудрость…

Я молча пошел к выходу.

— Уходишь? А я всю ночь с тобой просидел, курицу сварил. Ну, иди, иди…

— Я бросил сумку.

— Кстати, как сумка со мной оказалась?

— Как оказалась… В избу к тебе заходили.

— Я ничего не помню.

— Еще бы помнил. Если б не я, ты бы в больнице сейчас валялся. А знаешь, в больнице как? Не приведи господи…

— Ладно, — сказал я, — только, пожалуйста, не говори больше ни о каких стихах.

Роман вздохнул:

— Странный ты человек. О тебе ведь пекусь…

Блаженные дни июня! Природа нежна и заботлива. Она подносит огромную чашу зеленых трав, птичьих посвистов и свежих запахов. Июнь — месяц цветов. Больше всего я люблю пионы. Как-то при полном свете луны я подошел к клумбе. Вдохновленные небесным светом, пионы нестерпимо белели в таинственно черном холмике клумбы. Они казались искусно изваянными из бело-голубой массы. Масса была упругой, прохладной, тяжелой. Где-то я читал: «До свидания, пионы, дети воска и луны». Аромат пионов тоже был прохладным, ночным. Есть ли на свете более тонкий запах? Я осторожно раздвинул кусты пионов, ступил на клумбу и опустился среди цветов так, что они были вровень с моим лицом. Один бутон прикоснулся к моей щеке и что-то залепетал в полусне на незнакомом языке лунных тайн и ночных превращений…

Дача Корнеевых велика. Отец Романа заведует кафедрой физики в областном институте. Они купили этот дом несколько лет назад и основательно перестроили. Сейчас завершается второй этаж. Там уже есть две комнаты, но половина еще служит чердаком, заваленным материалами и ненужной мебелью. В первом этаже еще четыре комнаты, так что места хватает. Вокруг дачи расчищена зеленая поляна, а за ней начинается редкий сосновый лес, потом густой смешанный.

Роман — непоседливый пылкий юнец. У него богатое воображение. Он не может сидеть на месте. Вечно что-то затевает, сооружает, вступает в споры со старшими. В прошлом году он начал возводить ветряную мельницу по чертежам какого-то голландца, уверявшего, что такую мельницу может построить любой школьник. В этом году он водрузил на чердаке телескоп и объявил об открытии «обсерватории».

— Ты подумай, какие названия! — толковал он мне. — «Волосы Вероники»! «Северная корона»! А хочешь покажу тебе звезду «Сердце Карла»? Я решил составить свой звездный атлас. Некоторые созвездия я хочу переименовать. Ты знаешь хоть одно хорошее название?

— Знаю, — ответил я. — «Stella maria maris», звезда надзвездная, спасительная.

— А где это?

— На самом верху. Но она не обнаружена.

— Откуда взялось название?

— Кто-то вычислил ее существование. Но пока звезда не открыта.

— Мы откроем! — пылко заверил Роман.

На его розовощеком лице явственно проступают веснушки, а белесые короткие волосы беспорядочно торчат в разные стороны.

— Рома, причешись! — кричит сестра.

Он шлепает по голове пятерней, но от этого прическа не становится лучше.

— У тебя есть любовь? — спрашивает он меня заговорщицки.

Я пожимаю плечами.

— У каждого рыцаря должна быть дама сердца, — заверяет Роман.

— А у тебя есть?

Он печально вздыхает:

— Была одна… но так…

— Что «так»?

— Дура…

— Ничего, у тебя все впереди, — успокаиваю я.

— Все так говорят, — уныло возражает Роман. — Нет, мон шер, жизнь не сложилась…

Каждый день мы ходили купаться и проводили на Вире несколько часов. Дорога к реке шла по лугу, заросшему серой невзрачной кашкой. Издали луг кажется серебристым и от порыва ветра волнуется тяжелым ртутным пластом.

Дни стояли жаркие. Тусклое неистовое солнце наполняло мир горячим дыханием. Мы с шумом падали в воду, а потом лежали на берегу, как снулые рыбы. Роман лепит ко рту узкие листочки лозы, и слова исходят из его губ с легким шуршанием.

— Как ты угадал мое имя?

— Я и не угадывал.

— Веришь ли, я в паспорте так и записан — Ромео. Бред! Всю жизнь мучиться. Ромео Корнеев! Мой папаша неисправимый мечтатель, Манилов. Он и Юльку хотел записать Джульеттой, еле мать отстояла. Но на мне отыгрался папаша… А у тебя кто родители?

— Так… инженеры…

— Ну и что у вас вышло?

— Неохота рассказывать.

— Понимаю. Но ты молодец. Надо их проучить. Диктаторы! Я в прошлом году собрался в поход, так меня не пустили. Сбегу, ей-богу, сбегу!..

Волна нагретого воздуха пробегает низом, опаляет лицо и приносит какой-то знакомый запах. Пытаюсь вспомнить, но память тотчас закрывает свою чуть приоткрывшуюся дверцу…

— Скоро Бернар приедет… — бормочет Роман.

— Кто это?

— Угадай.

— Какой-нибудь гений?

— Обыкновенный пудель. Правда, породистый и очень умный. По-моему, он сочиняет стихи.

— Все у тебя сочиняют.

— Все! — Роман вскакивает. — Все без исключения! Но ты лучший из них. Не забудь. Ты огромный талант!

Я что-то заскучал по своим. Вечером я начал бесцельно листать тетрадки и вдруг обнаружил адрес Голубовского, записанный прошлым летом. Вернее, это был адрес американского дядюшки, к которому Голубовского отпускали на каникулы. Острая тревога не давала мне покоя. Как там у нас на Горе? Где ребята? В новом здании, как грозил Петр Васильевич, или на каникулах? Как себя чувствует Лупатов? И наконец, усердно ли ищут меня. Летние побеги в интернате обычное дело. Каждое лето бывает два-три, а то и больше. Лупатов бегал позапрошлым летом, Теряев из нашего класса прошлым. Самое интересное, что, если и не искать воспитанников, они все равно возвращаются в интернат. Больше ведь некуда деться. Ну, поругают, накажут, а все равно примут. Накормят и обогреют.

В одну из дальних прогулок я завернул в Сьяново и наведался на почту. Я спросил, можно ли мне получить письмо до востребования, хотя никаких документов у меня нет. Я живу на далекой даче, и почтальоны туда не ходят.