Самая нужная книга для чтения в метро. Третья линия (сборник) - Егоров Александр Альбертович - Страница 12

— Черт!

— Слышите? Шаги. Ой, мамочка, он идет сюда.

Кто-то действительно приближался к дому. Неизвестный шел напрямик, твердым размеренным шагом, не скрываясь, словно был уверен, что там, куда он направляется, его ждут. Мелкие камешки летели в разные стороны из-под тяжелых ботинок.

— Эй! — окликнул незнакомца Облонский. — Кто там?

Человек ничего не ответил. Он сделал еще несколько шагов и остановился на границе освещенного круга. Послышался шорох, потом на секунду вспыхнула спичка, осветив низко склоненную голову прикуривающего мужчины. Спичка погасла, остался лишь огонек сигареты, который висел в темноте как диковинный светлячок.

— Кто вы? — спросила Анна.

Голос ее звенел от напряжения. Она судорожно вцепилась в перила террасы и, почти не дыша, смотрела в темноту, на этот тлеющий огонек. Ей казалось, что незнакомец тоже смотрит именно на нее, она всей кожей ощущала внимательный изучающий взгляд. Это пугало, но одновременно и возбуждало ее.

Вместо ответа из темноты вылетела обгоревшая спичка и, описав дугу, упала между камней.

Анна боязливо поежилась.

Наконец огонек сигареты дрогнул, мужчина шагнул в пятно света и остановился, спокойно глядя на сидевших за столиком людей. На нем были поношенная, залатанная в некоторых местах шинель и сапоги, покрытые толстым слоем дорожной пыли.

За плечом висел солдатский вещмешок. Вид у мужчины был усталый, будто он прошагал многие сотни километров.

— Здравствуйте, — сказал он с простудной хрипотцой в голосе.

Услышав этот голос, Кити вскочила, едва не опрокинув стул, и бросилась к перилам. Перегнувшись через них, она уставилась широко открытыми глазами на мужчину в форме.

— Мамочки! — вдруг взвизгнула она. — Вронский! Леша! Неужели это ты?

— Да. Я, — спокойно ответил Вронский. — Здравствуй, Кити. Давно мы не виделись, верно?

Кити снова взвизгнула, слетела по ступенькам вниз и бросилась на шею гостю. Он обнял девушку одной рукой, глядя поверх ее плеча куда-то вдаль. Во второй руке по-прежнему дымилась сигарета.

— Вронский, — беззвучно прошептала Анна. — Вронский…

Татьяна Бутовская

ВЕРНУСЬ, КОГДА РУЧЬИ ПОБЕГУТ

(фрагменты романа)

Александра ехала по заснеженной Москве на свидание с любовником. Встреча должна была стать последней. Решение о разрыве Александра приняла самостоятельно — в муках и жестокой внутренней борьбе, — и теперь предстояло сообщить о нем ни о чем не подозревающему мужчине. Она ехала в троллейбусе, дышала на замороженное, в сказочных папоротниках оконное стекло и молила Бога, чтоб дал ей силы и твердости довести задуманное до конца: «Разорви эти путы и возвращайся свободной!» Проталинка от ее дыхания быстро затягивалась льдом, и Саша снова дышала и царапала ногтем изморозь — было очень важно, чтобы этот глазок в мир не исчез.

Ощущение надвигающейся катастрофы возникло внезапно, однажды утром, за чашкой кофе. Сашу вдруг поразила жутковатая мысль, что обширное пространство жизни сфокусировалось в одной точке, на одном человеке, а вовсе не на процессе творческого труда, как было задумано. Все, что не соприкасалось с этой магнетической пылающей точкой, — не трогало ни ума, ни души, ни тем более сердца. Александра не могла взять в толк, когда, по какому недосмотру это случилось, и зачем она так пошло гибнет из-за этого в общем-то ничем не выдающегося человека, скромного сына пустынь с природной восточной заторможенностью и хорошо развитыми инстинктами, главным и неоспоримым достоинством которого было умение молчать и слушать.

Потомок кочевников влюбился в Сашу Камилову на вступительном экзамене, можно сказать с первого взгляда. Этот взгляд в каком-то смысле оживил его судьбу, уже поникшую, надтреснутую, как сухая ветка джингиля, изнуренного зноем и неутоленной жаждой. Основной экзамен — творческий, где надо было за несколько часов сделать набросок сценария на заданную тему, — Мурат завалил. Из сострадания к бывшему выпускнику ВГИКа, целевику, направленному развивающейся республикой (где до сих пор платят за женщину калым) на обучение в Москву для повышения квалификации нацкадров — из сострадания, необъяснимо как бедным пустынником высеченного, дали ему шанс повторно сдать экзамен с очередной группой претендентов, честно боровшихся за свое право стать слушателями Высших курсов сценаристов и режиссеров.

Искусство вызывать сострадание… «Не барское это дело — вызывать к себе сострадание», — говорила, бывало, Александра, раздувая длинные ноздри и поводя плечом. Однако во время экзамена, подняв голову от своих исписанных листков и увидев, как идет по аудитории высокий худощавый азиат с овечьей обреченностью в сливовых глазах — словно бы на заклание идет, — как озирается растерянно — куда бы сесть, пристроить свое помертвевшее тело, — Александра испытала острое, почти физическое сострадание к конкуренту и подбодрила его улыбкой. Он робко, признательно улыбнулся в ответ и почувствовал мощный прилив вдохновляющей силы. После последнего экзамена Мурат ждал Сашу с букетом тюльпанов и, покашляв, дабы придать голосу необходимую крепость, пригласил пообедать в ресторанчике на Тверской. Отметив бегло, краешком глаза, крахмальную безукоризненность его сорочки, деликатность, возможно врожденную, особо ценимую, и хороший русский язык, она опустила лицо в тюльпаны, сделала долгий тягучий вдох и, перекинув цветы через руку, как пальто, легко, улыбчиво сказала: «С удовольствием!»

Во время обеда он рассказал, что когда-то закончил ВГИК, работает оператором у себя на студии, но захотелось делать свое кино, авторское, и вот представилась возможность поступить на Высшие курсы. Потом он честно признался, как завалил экзамен, как не мог выдавить из себя ни одной строчки, будто его парализовало… «Со мной тоже такое бывает», — успокаивающе сказала Саша, взмахнув длинной крупной кистью. «Когда я увидел вас в аудитории, — продолжал Мурат, — девчушка такая с хвостиками, подумал, как она сюда попала? Сразу после школьной скамьи, что ли? А вы мне улыбнулись, и мне сразу спокойно стало». Он исподволь наблюдал, с каким нескрываемым аппетитом она ест солянку, как смешно морщит нос, когда смеется, как оглаживает пальцами шелковистую чашечку тюльпана, и, уже чувствуя легкое, ноющее томление в груди, подумал: неужели она? Саша с веселым юморком объяснила, что до курсов закончила технический вуз и журфак университета, — это у нее такое жизненное кредо: вечный студент, — и что ей нравится во всяком деле сам процесс, процесс интереснее результата. «Движение — всё, конечная цель — ничто, — завершила она и, продолжая улыбаться, спросила, слегка подавшись к нему: — Вы согласны?» Он покашлял, давая себе время подумать. Наконец сказал с некоторой торжественностью: «Да. Дорога. Путь. Странствие… Я понимаю, о чем вы». Она посмотрела на него с интересом, склонив голову к плечу, и вдруг, будто спохватившись, предложила: «Давайте перейдем на „ты“?» «Брудершафт?» — спросил он робко. «Конечно!» Губы у нее оказались теплыми, мягкими, доверчивыми.

Вечером Мурат провожал на Ленинградском вокзале слегка хмельную, развеселившуюся Сашу. Пока шли мимо вокзальных киосков с дорожными товарами, она хватала его за рукав, заглядывала в лицо и дурашливо гундосила, изображая малолетнюю попрошайку-беспризорницу: «Дя-а-денька, а дяденька, угости девочку „фанточкой“, очень пить хочется, ну дяденька, ты же добренький…» И он, смущенный, смотрел в ее смеющиеся глаза и признавался себе: да, она, именно она, и за этим он сюда и приехал, чтобы встретить женщину, которая впрыснет свежую жизнь в его иссушенные вены… а вовсе не для того, чтобы развивать национальный кинематограф. Обручальное кольцо на ее пальце не несло ни малейшего скорбного смысла: Прекрасная Дама и должна быть замужем. Ах, знать бы заранее, чем обернется его куртуазная фантазия, растянувшись на долгие годы! Подхватить бы Мурату свои пожитки после первого проваленного экзамена, да и укатить в душный жаркий город, где ждали его детки со сливовыми глазами и их безупречная мать с пиалой зеленого чая, — тем бы дело и кончилось: благополучным для обоих исходом. Но — судьба! Судьба обычно спит. Да вполглаза. Как хищник, который поджидает добычу, резво бегущую по зеленому лугу, так, словно и этот луг, и эта трава, и это небо — навсегда.