Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Апология

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Апология - Алейник Александр - Страница 3

Изменить размер шрифта:

9 ноября 76

ЦЕНТР

В этой ночи, цвета засохшей зеленки,

сатанеют в Москве фонари,

и гуляют девушки, как разряженные обезьянки,

и блестят розовеющими губами,

и видят сны наяву,

вдыхая карамельный воздух,

из склянок площадей — местный эфир,

и сами пахнут эфиром —

выдыхаются…

Скучно Пушкину разглядывать аптеку,

и он смотрит на свой ботинок,

с укоризной: — Сто лет не чищен.

Что, ныне дикий, тунгус —

ский метеорит?

Не махнуть ли в аглицкий клоб?

А Гоголь носатой старушенкой

согнулся между желтыми домиками,

как заключенный, которого вывели погулять.

Он зябко поводит плечами,

вспоминая второй том:

— Прочичиковался!

Между ними — Великий Инквизитор,

питомец иной эпохи —

«Рыдай, природа»,

окруженный орудиями пыток,

смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,

которое можно грызть всю жизнь.

Он и не подозревает,

что сам стал прямою ножкой этого яблока,

но и его коснулось скорбное озарение,

и он — изваяние собственной печали

и потуга к ее преодолению.

О, роковая игра судеб!

Тройка, семерка, туз

из бронзовой колоды Моссовета.

Ночь кристаллизуется в крупицы йода,

жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,

оставляя желтое пятно — смачный поцелуй сигареты.

В воздухе вымирают стайки микробов.

Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.

Москва вдыхает его траурным лицом,

похожим на противогаз циклопа.

Над Манежем летает дура-ворона,

бой курантов слизывает ее, как соринку,

с воспаленного глаза неба над площадью.

В него лупят прожекторы,

как настольные лампы на конвеерном допросе.

Допрашиваемый упорствует,

но его, конечно, расколят.

Идут заводные люди сменить заводных людей,

и они-то идеальные арийцы,

их наконец-то вывели в Кремле.

Но не лучше ли купить маленький арбуз

с сахарными пузырьками внутри —

миллиард воздушных шариков,

и за спиной Долгорукого у фонтана

и феодальным крупом его лошади —

нарезать половины красных лун,

отправиться в воздушное путешествие,

засевая косточки вольным движением «за-пле-чо!»

как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.

Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,

в виду шестиглазого плаката,

с монголеющими год от года теоретиками,

оставив слева три площади,

и все они — двухтумбовые.

За ними восседает Дежурный Теоретик,

перелистывая перекидной календарь черных буден

и малиновых праздников.

Кое-где на столах,

над зернистым коленкором асфальта,

припахивающего падалью,

высятся бюстики.

Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки —

хрупкие черепа людей.

Я свидетельствую:

мое дело — созерцание и скоропись,

пока есть время

и длится ночь семьдесят слепого года.

13 янв.77

x x x

В узкие стекла трамвайных дверей

смотрит на улицы старый еврей.

В выцветших пейсах, с нищею спесью,

смотрит старик в глаза фонарей.

В белом снегу — в бороде патриарха —

мягкие губы — розовый бархат.

Вот она — Пасха! — встает из грязцы.

Смотрит старик — все дома из мацы!

Птицы на крышах и ветках намокли,

видят сквозь капель кривые бинокли

город вечерний, апрельский, пасхальный,

трон в облаках появился хрустальный,

с каждым мгновеньем светлей и синей…

Знает старик, сядет в трон Моисей!

Грянули двери трамвайной трещоткой,

город как Красное море раскрыт…

Самой лучшей, самой пасхальной походкой

медленно к синагоге идет старик.

Капли за шиворот к нему затекают,

а там он приткнется у белых колонн.

Ай, сколько ж ему медяков накидают

в лодочкой сложенную ладонь!

4 апр. 77

СУББОТА

Уходит жизнь туда,

куда уходит дождь,

куда уходит время,

оно за мной в следах,

не стронешь, не возьмешь,

ни сам, ни с теми,

кого оставил за

собой и под землей,

кого рукой и ртом в тоске касался,

цветущая лоза,

что кислый уксус твой,

вином он был или вином казался?

Причем тут виноград?

Да это тот буфет,

где грозди — барельефом деревянным,

там ягоды висят

сращением комет,

слетающих к серебряным стаканам.

Но где же старики,

и где их домино

на скатерти малиновой, и свечи

субботние, и вьются мотыльки.

Уже темно,

я обнимаю плечи

старухи и смотрю на парафин —

он плачет, тает, каплет как в пещерах,

там в тыщи лет, а тут за час один

вершинки белых, маленьких руин,

и только разница —

в размерах…

Субботняя истаяла свеча

и часики французские стучат

нигде уже, а кажется что рядом,

и с неба смотрит желтая звезда

похоже так, как смотрят в никуда —

куда плывут под деревянным виноградом.