Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Апология

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Апология - Алейник Александр - Страница 28

Изменить размер шрифта:

февр. 95

ОКНО

Забудь как сон,

как шарф стянув,

одно лицо,

одну страну.

В краях тех нет

давно тебя,

не падал снег

глаза слепя.

Пустее всех

земных пустынь

пространство в тех

местах пустых.

В вечнотекущую воду забвенья

забредаешь по грудь, по кадык,

только ртом над поверхностью дышишь,

не проси у глухих одобренья —

уплывут по теченью, не слыша.

Лишь уключины скрип, да глухой говорок,

будто спишь, хочешь сон прекратить и проснуться.

Подгоняет волну неживой ветерок

и не выйти, назад не вернуться.

III

Там где огнями изранено

небо до белой кости —

остров туманными гранями

сжал небоскребы в горсти,

стрелка секундная сдвинута,

улиц стучат клапана,

жаль, что еще одна вынута

синяя ночь из окна.

5 февр. 95

x x x

В заресничных лесах

видит зрячее место зряшное время всполошных прогулок

в молочных прогулах

мороза-наркоза,

гребя все в себя,

загружена жизнь, такой как была:

переулок, гребни снежные крыш, голос

лимонного цвета (нам светила луна из темна),

степь убитых сугробов,

впечатавших обувь,

повадки подошв, брошки подковок

сапожек не по погоде,

их удлинненую дрожь и качанье,

цепкий кобальт

теней синеватых,

где печальный Пушкин бульварный

смотрит на лунки, голубиные лапки, клевер кошачий, парный,

снежные дюны, рельефы улиц — ожило там, где тепло, куда холод

заявляется под Рождество и то ненадолго,

и гулит капель-карамель, а двадцать шестого

выбрасывается отслужившая елка.

18 окт. 95

x x x

Закатились на небо травяные колеса лугов.

Слышишь наркотический шорох расступающейся зелени.

Сколько клевера в мокрых гимнастерках полегло

звездами, пуговицами, розовыми затылками в землю.

Сам не больше куста. В резиновых сапогах.

Товарищ божьих коровок, бабочек, щавеля.

Тебя толкает, пружиня в заплетающихся шагах,

прокладывающих траншеи, мелькающая земля.

Сверкают голенища, в приклеевшихся к ним

тычинках, пестиках, трухе, пыльце.

Облепляют коленки мокрые пузыри штанин.

И взрослые люди воздвигаются на крыльце.

Машут руками, но тонут в высокой волне

травы, захлестывающей с крышей дом,

с окошками, слепнущими на зеленом дне,

за которыми мы живем, живем…

22 марта 95

* В НАДЛЕЖАЩЕЕ ВРЕМЯ *

В надлежащее время

РЕКВИЕМ на смерть Иосифа Бродского

На светотени мёрзнущих плечах,

на зимнем дне в зажмуренных очах

и сне его — не раскачать, не сдвинуть:

любой рычаг погнётся — прислони

к вступающему в наши дни

отсутствию, к его непобедимой

чугунной хватке — крепче дланей нет —

на всём теперь, как снег

нетающий — его исчезновенье,

касается ладонь виска

и затухает резкого свистка

сверлящая команда к отправленью.

Он входит в переполненный вагон.

Вокруг него таких же легион

с остывшей кровью. Сомкнутые вежды

и переполненность не делает помех,

а места — ровно столько же для всех,

как до него, до них и прежде.

Пространство в этом худшем из миров,

в которое все наподобье дров

вносимы — расширяется всё больше,

и отсвистев к двенадцати часам,

кондуктора, не склонные к слезам,

флажками в божьей шевелят пороше.

Не говорю ему «усни», и так

он спал — и он не подал знак

нам явственный, но выйдя вон из простынь —

прошёл над крышами, неслышно, как звезда,

на тот тупик, что мерно поезда

по снегу в выдышанный отсылает воздух.

«Отравлен хлеб и воздух выпит»…

О. Мандельштам

«…холодным ветром берега другого»…

И. Бродский

Там весь двор замшел, волосом порос,

мой табак сипел, серых папирос

я глотал дымок, комковатый яд,

я понять не мог: да на кой я ляд

скучный воздух пью или тюрю ем,

каблуками бью по каменьям тем?

Я свечу палил, ночью горбился,

но меня спасли те два голоса:

говорил один тёмным табором,

он меня водил к небу за руку,

а другой тащил от камней в волну —

море разделил и повёл по дну.

III

Он открывает дверь, вешает свой куртец,

веник берёт, заметает в совок песчинки.

Это чужая квартира, он здесь на время жилец.

Он не даёт телефон, но постоянно звонят кретинки.

Однажды приходит седой, красногубый поэт,

с ним какой-то шустряк, щёлкающий «минольтой».

Он понимает не сразу, что попадает в бред,

что в этом бреду не больно.

В вазах сохнут цветы, уставшие от похорон,

лёжа у гроба они шли параллельным ходом

к острову на восток, куда отплывёт паром

с вытянутым плашмя, припудренным пешеходом.

Если в профиль смотреть — покойный английский лорд:

лоб в полглобуса, рот сжат чересчур уж твёрдо,

но не вставайте рядом, холод вас проберёт,

будто кто-то столкнул в ледяную воду.

Вот какая она… сплющившая лицо;

из остывшей крови родовое еврейство

вышло, как партизан из волынских лесов,

чтоб, подбородок задрав, плыть к волне веницейской.

Вся эта жизнь и смерть, весь их размах и вес,

опустились к живому новым объёмом в рёбра,

вот и томит его эта густая взвесь,

но начисто выметен пол, прах кропотливо собран.