Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Апология

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Апология - Алейник Александр - Страница 18

Изменить размер шрифта:

Пыльная улица, на которой все больше мертвых.

Закат обожает пылинки — плавает на невесомых лодочках,

ходит на ресничных ходулях.

Ока течет лимфатической водой

и трупным мазутом барж.

Запах табаков трубит в белорозовые дудочки,

и цепи ржавеют и пантоны качаются.

Отец прыгает коньком по квадратикам.

Я смотрю в его газету из нарисованных слов.

Он-то разбирается в этих муравьях, в чешуе дракона.

Странно, но жизнь как-то не запомнилась,

как зрители в маленькой киношке «Прогресс»

на Советской улице,

когда приходишь в заполненный зал —

видишь лица, встречавшиеся в переулках, трамваях;

тушат свет и еще пустой экран

ждет мешанины зрелища,

а эти мерцающие овалы, обращенные к нему,

скопом стоят в твоих глазах подсолнухами Ван-Гога,

но ты не помнишь ни одного.

янв. 91

x x x

Мир на оси повернулся

грозные лопнули царства

кровь наполняет пределы земель

и ей некуда вытечь

тонкими стали границы

люди свободы хотят

и свободу берут

как потом страшно им жить на свободе —

воздух другой и земля их иная

янв 90

x x x

там скоро солнце будет по талонам

и лето по талонам три часа

на душу населения в июле.

Товарищ Генеральный Секретарь

войдет в народ, как новая болезнь,

лечение которой неизвестно.

Из языка исчезнут падежи,

но населенье сможет изъясняться

использованьем феньки воровской,

посредством нескольких инфинитивов,

камаринско-татарским переплясом,

весьма двусмысленной системой жестов,

включающей свободное сопенье

с крещеньем лба и живота.

Печать продолжит, видимо, бурлить,

способствуя успеху новых трюков

министра иностранных дел

на внешнеполитической арене.

Название страны, предполагаю,

исчезнет с карты, и она сама

изображаться будет как плита

кладбищенская, с трещинок рисунком,

с которой мудрый исторический процесс

стирает постепенно письмена.

17 нояб. 90

x x x

А. Межирову

В провинциальных городах России,

на переживших «ленинов» вокзалах,

ещё стоят фанерные диваны

с крутыми вензелями М.П.С.

Трамваи, как аквариумы света,

несут покорных жизни пассажиров,

набоковскими поводя сачками,

в которые влетают фонари.

На привокзальных площадях деревья

стоят поруганной толпой в воронах,

а жизнь кипит: пельмени в ресторанах

от ужаса зажмуривают веки.

На улицах китайщиной торгуют,

многажды книг, как встарь «Политиздата»,

хихикая листают малолетки

картинки дивные про органы любви.

Так и выходит из кулис свобода

и гипсовые рушит изваянья,

и топчет обесцененные деньги,

и приобщает отроков страстям.

В Перми, Саратове, Новосибирске

штудируют язык языковеды,

«шнурки в стакане»*, «ваучеры», «лизы»

по алфавиту строят в словари,

и если «в родине»** на той же ниве

ты продолжаешь поприще своё —

переведи меня на речь эпохи

чудесно оголённых постаментов.

* родители дома;

** в нашей стране (сленг)

x x x

Когда я вспоминаю те края,

я вижу ряд предметов неподвижных:

луга и рощи не меняют места,

а мимо них бежит все тот же поезд,

и с той же проводницей пассажир,

терзая летную фуражку,

любезничает в тамбуре укромном,

но скоро станция и ей махать флажком.

Все так же там пылят дороги,

асфальт долбают в том же месте,

газеты продают в киоске том же

и церковь ремонтируют всегда.

Миграции строительных лесов,

таинственная вязь заборов

подчинены нордическим законам,

незыблемым, как восхожденье звезд.

Как девки в русском хороводе,

по кругу ходят милые явленья:

вот в этой подворотне пузыряют,

занюхивая водку рукавом.

А тот чердак — любви стоячей служит,

и сколько ж из него взошло детишек,

какие страсти он не повидал.

Там провожают юношу в тюрьму,

а здесь оттуда же встречают тятю.

Уж Ильича и Сталина не колют

подростки на томящейся груди,

но на плаксивых надписей набор

и на русалок мода не проходит,

как на восход светила в бирюзе

и купола, что означают «ходки».

И я, отрезанный ломоть,

на дне зрачков Россию осаждаю,

тюремно-праздничной архитектуры

Кремля приветный узнаю напор,

и заводных солдатиков кремлевских,

печатающих шаг, как сторублевки,

и трупно коченеющих у двери,

ведущей в подземелье, где живет

Кощей советский перед погребеньем…

92 г.

x x x

Мир стоял на зеленых ногах, как цветы,

корни трогали глиняный ларчик воды.

Бледной флейты лепечущих девять колен

дышат в зернах проросших в хорошей земле.

За болтливой цикадой ходили в саду,

птицы падали в воздух с травы в высоту.

Мы казались им меньше цветущих кустов,

чем-то вроде махавших руками крестов.

Нас терпели деревья и шмель облетел,

шевелилалась трава, миллионами тел

подставляя суставы свои под шаги,

а ложились — ребенком касалась щеки.

В этом тихом собраньи не помнят о нас,

бук кивает и клен составляет указ,

а азалии в зале краснеют за всех,

кто пришел от реки и сияет в росе.

Входит солнце по капле безмолвной в холмы

и смущает наивных растений умы.

Нас впустили цитатой в чужой разговор,

в жесты сада, что помнит луны восковой

восхожденье и медные звезды в пазах

лодок неба в несметных ночных парусах.