Мир не меч - Апраксина Татьяна - Страница 38

– Чего? – Глаза Киры расширяются на пол-лица. – Рассказывай.

Я рассказываю свой сон или не сон – из-за сна Кира не стал бы лупить меня по лицу. Кира удивленно слушает меня, склоняет голову то к левому, то к правому плечу.

– Значит, не все легенды врут. Есть и одна правдивая, – медленно и тихо говорит он.

– То есть?

– Это окончательная смерть. Вот так она и выглядит, оказывается, – тоннель, звезда, уход. Скажи, ты помнила себя?

– Да. Но как-то смутно. Осталось только самое главное.

– Значит, смерти нет, Тэри. Смерти нет! – Он обнимает меня и целует, прижимая к себе так, как никогда, даже в самые яркие минуты близости, не делал.

Смеется, целуя мои щеки и губы, слизывая слезы, теребит косу, тормошит меня. Помолодевший и легкий – словно груз свалился с плеч, и радостный, безумно радостный. Мне вдруг становится страшно.

– Кира. – Я вцепляюсь в его плечи со всей силы, пытаюсь удержать, словно он уже уходит. – Ты только не уходи туда без меня, Кира, я тебя умоляю! Кира!

– Не уйду. – Кира говорит серьезно, как клянется. – Я никуда без тебя не уйду, если это будет в моей власти. Девочка моя, малая, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала…

Он словно пьян, я чувствую дрожь пальцев на своей спине и вижу, как пляшут его губы, он смеется и плачет одновременно, и я тоже начинаю смеяться – плакать я и не переставала. Это истерика, понимаю я, это я заразилась истерикой Киры. Какой же он живой…

– Три сотни лет, Тэри… Три сотни лет здесь – Смотрители приходят и уходят, все приходят и уходят, а я все живу и живу здесь и боюсь шагнуть за грань – потому что не знаю, не знал, – поправляется он, – есть ли там хоть что-то, кроме небытия. О звездном тоннеле я слышал, слышал не раз – но это так легко списать на сказки и выдумки…

– Кира, Кира… Горе мое. – Я целую его в шею, чувствуя, как бьется под кожей жилка.

Мы долго сидим молча, обнявшись, потом так же в обнимку идем на кухню. Расставаться не хочется – он настолько близкий и родной, что расцепить пальцы все равно что лишиться половины тела. Одной рукой не очень-то удобно делать чай, но у Киры получается. Я хожу за ним как привязанная от стола к раковине и обратно и даже в туалет к унитазу, куда он спускает старую заварку. Мне кажется, он изменился. Я вспоминаю встрепанного мальчишку-тенника, к боку которого Хайо приставил нож. Слишком мало общего с Кирой, на которого смотрю я, – даже лицо изменилось, стало куда более человеческим: черты сгладились, и не так заметны желтые глаза без белков. Только руки остались прежними – пальцы с лишней фалангой и отливающие металлом кончики когтей.

Я отпускаю его руку, только чтобы взять кружку. Опять зеленый чай, на этот раз с мятой. Напиток одновременно горячий и холодящий рот. Необычно и забавно, я делаю очередной глоток и с удовольствием выдыхаю воздух, гоняя мятную свежесть по языку.

– Да, кстати, а что тебе такое странное снилось до того? – Я наскоро пересказываю видение.

– Эк, – встряхивается Кира. – Это обрывок нашей легенды о промолчавших. А я и не запомнил…

– Расскажешь?

– Запросто.

…Где начинается Тропа? У истока Вселенной.

Где заканчивается? У предела Вселенной.

Нет начала у Тропы, нет у нее и завершения. Петляет вокруг всех миров, освещается лучами всех звезд сущего…

Трое стояли на Тропе. Двое мужчин и женщина.

Первый был родом из мира, где правили Боги, и он был проклят Богами за непокорность, ибо никогда не мог подчиняться – не думая. И меч его был там, где была его мысль. А сковать его мысль не могли ни оковы темниц, ни путы страха.

Второй был из мира, где не было ни богов, ни веры, ни памяти. И тот, кто смел думать, что за гранью жизни не кончается бытие, – считался опасным безумцем, и карой ему была – смерть. А под руками Второго расцветали узоры фантомов, и он так легко угадывал чужие мысли…

Третья была из мира, где давно уже не осталось ничего, кроме бездушной стали, и сталь была миром, и мир был сталью. И среди стали не было места любви и теплу. Но под оболочкой из блистающего металла она сохранила живое сердце – и ей не было места дома.

Трое изгнанников стояли на Тропе.

– Сколько ни говори себе – я могу быть один, – так тяжело без друзей и своего очага…

– Мы поставим здесь город. Город для тех, кому нет места в своем доме. Город для тех, кто ищет дом.

– Город примет любого.

– А если тот принесет с собой зло?

– Что есть зло? Что есть добро?

– Зло – нетерпимость. Зло – неумение думать.

– Зло – неумение решать и решаться…

– Зло – и само желание запретить все это.

– Пусть будет город…

– Пусть будет – Город!

И пело лезвие меча, набрасывая эскиз, и воплощался эскиз магией слова, и призрачные еще силуэты улиц обретали тепло и гостеприимство под касанием ладони…

И встал Город.

И вошли в него трое – не повелителями и даже не хозяевами – жителями.

Шли века. И Город никогда не пустел. Но однажды в него пришел человек, на вид не страннее прочих. Но за спиной его стелилась тень – и тех, кто видел эту тень, пробирало холодным ужасом. Не крылья за спиной ужасали – здесь было много крылатых, и не звериный очерк лица – в Городе не было двух, чей облик был схож между собой. Нет, просто тень была живой, а тот, кто ее отбрасывал, – лишь игрушкой в ее руках.

Но войти в Город мог любой – и ему не преградили пути.

И мрачными стали тени, а фонтаны вдруг замолкли, и холодом потянуло из каких-то щелей…

До городской площади дошел странный гость – и кто-то сворачивал с его пути, а кто-то шел следом за ним.

– Люди! – сказал он. – В иллюзии живете вы и плетете эту иллюзию из своих желаний. На самом же деле – нет этого Города. Это только выдумка.

И многие промолчали, не веря в эти слова, но кто-то спросил:

– Что же на самом деле?

Улыбнулся гость, и раскинул крылья, и поднял к небу руки, и заговорил на языке, которого не знал никто.

И дрогнули стены, и рассыпались в прах мозаики мостовых, и открылась на их месте – черная ткань небытия.

Тогда вышла вперед та, что когда-то была Третьей, и сказала:

– Ты лжешь. Не иллюзию разрушаешь ты, но призываешь сюда пустоту.

Гость взмахнул рукой – и она рухнула наземь, и сердце ее остановилось.

Вздрогнули все, но не вышел никто больше, и Первый проклял их всех и проклял Город, ибо давно любил ее и забыл о том, как тяжко бремя проклятия.

Со смертью Третьей утратил Город тепло и любовь, а под проклятьем Первого – свои очертания. И не мог Второй, чья душа разрывалась от боли потери, ни вернуть ей жизни, ни умолить друга снять проклятие.

Город опустел. Жители его разбрелись по Тропе туда и сюда. Но память о Городе они несли с собой всюду – в том и было проклятие Первого.

Где-то на Тропе, что идет вокруг всех миров, стоит заброшенный Город-Призрак. Он ждет, когда в него вернутся все, кто стоял на той площади и промолчал.

Если случится так – время повернется вспять, и вновь окажутся они в ту минуту на площади – и еще раз смогут выбрать: промолчать или не поверить словам пришельца из бездны.

Город ждет…

Тенники рассказывают об иных мирах так легко и просто, словно сами недавно пришли оттуда и еще помнят прошлое, замечаю я. В чем же дело? Им действительно дано некое знание, отличное от людского? Для людей есть только Город. Для Смотрителей – тоже. А у тенников жизнь переплетена с легендами о далеком и небывалом – и при этом они пленники в Городе.

Как же тяжело жить, зная, что совсем близко, за дверями смерти, – чудеса иных миров; и все же год за годом бояться сделать туда шаг…

– Где же мы будем искать нашу мымру? – спускает меня с небес на землю Кира, заканчивая перечитывать распечатку в очередной раз.